Екимов живая душа краткое содержание. Борис Екимов и «Живая душа»

Живут в лесном поселке два друга.

Один из них высоченный, широкоплечий, с круглым лицом, в которое, казалось, влепили зарядом картечи, но картечь только сделала вмятины на твердой коже и отскочила.

Другой – низенький, кривоногий, с картавеньким говорком и до невозможности курчавой головой.

Первого лесозаготовители слышали только в дни получки. Выпив литр водки, свою минимальную дозу, он затягивал: «Там в мешках были зашиты трупы славных моряков» – и при этом так печально смотрел куда-то мимо людей, что уборщица тетка Секлетинья начинала сморкаться в передник.

Другой же беспрестанно тараторил, сыпал прибаутками, побасенками.

Один из них работал трактористом, другой – чокеровщиком. Верховодить должен был старший и по возрасту и по работе, но отчего-то главенствовал второй. Он звал своего тракториста игриво – Жорой, а тот его добродушно – Петрухой.

Никто не смел потревожить Жору, когда он в горестном оцепенении тянул глухим, простуженным голосом песню. Лишь Петруха смело подсаживался на его кровать, обнимал друга за могучие плечи и тенорком подтягивал: «Море знало, волны знали…»

Во сне Жора скрежетал зубами. Люди в общежитии, проходя мимо, сожалеюще вздыхали, а тетка Секлетинья разувала Жору и подолгу сидела возле него, скорбно подперевшись руками.

Был Жора в войну моряком. Корабль, на котором он плавал, немцы потопили в Балтийском море. Жору ранили, и он попал в плен. Его подлечили и показали человеку, который похлопал Жору по спине, как ломового коня, а потом удовлетворенно прищелкнул пальцами, и Жора оказался на руднике. Может быть, виделось Жоре во сне, как плюгавенький немчик подпрыгивал, чтобы дотянуться кулачишком до его лица. Может быть, снился ему весенний день, гул самолетов – своих самолетов! Заслышав его, Жора рванулся наверх, а навстречу ему надсмотрщик, плюгавенький, золотушный, воробьиной грудью дорогу преграждает, лопочет сердито. Хватил Жора куском породы по башке этого фашистского холуя, перешагнул через него и вместе с толпой пленных выбежал из рудника на солнце, чтобы пережить радость победы. Но пережил самую горькую обиду в жизни. Его заподозрили в измене Родине, и не по своей воле оказался он на Урале, в далеком леспромхозе.

Прошло несколько лет, пока обнаружилось недоразумение и Жору восстановили в правах, дозволили именоваться советским гражданином.

Замкнутый от природы, Жора сделался еще более нелюдимым. Один раз попробовали расспрашивать Жору лесорубы, оторвали от печального созерцания чего-то, известного только ему. Моряк, вместо того чтобы разговориться, вдруг разбушевался. Общежитие было разгромлено, население его спасалось бегством в близлежащий лес.

Три дня ходил после этого случая Жора как обваренный. Виновато глядел на людей, глазами молил их простить его, а говорить ничего не говорил. Ребята больше к нему не приставали. Девушки же всегда его сторонились; а теперь и подавно.

Вечером Жора сидел неподвижно в углу барака, смотрел, как люди варили картошку, рубились в домино, жарили до красноты печку, писали письма. Писать ему было некуда и некому.

Но вот однажды в бараке появился новый парень, а может, и мужичок – возраст его определить было трудно. Из видавшего виды солдатского вещмешка он вынул домашние калачи, лук, горбыль сала и рядом со всем этим добром с пристуком поставил пол-литра, приговаривая:

– Живем не скудно, получаем хлеб попудно. Душу не морим, – ничего не варим!.. А ну, герои-лесорубы, навались! Распатроним это хозяйство в честь знакомства. Меня Петрухой зовут. Я – мужик вятскай, из той самой губернии, где народ хватскай и догадливай. Если, к примеру, трава на бане вырастет, мы ее не косим, а корову на баню волокем, чтобы съела.

Наговаривая, Петруха пододвинул к столу, похожему на нары, скамейки, собрал по тумбочкам кружки. Со словом: «Минуточку!» – взял из рук одного парня складной ножик, подмигнул тетке Секлетинье и первой ей поднес угощение – пару глотков на дне кружки. Тетка Секлетинья начала церемонно отказываться, говорить, что грех это, но Петруха уломал-таки старуху, и она оскоромилась, глотнувши зелья. Замахала тетка Секлетинья руками, как ворона крыльями, глаза ее из орбит подались. Петруха на кончике складника, с соблюдением вежливости, сунул ей в беспомощно открытый рот кубик сала. Уборщица поваляла в буззубом рту сальце и с испугом спросила:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

А. Горловский

Помнится, на страницах литературного еженедельника только отшумел долгий разговор, участники которого подробно и обстоятельно объясняли друг другу, почему перевелись хорошие рассказы: и непрестижны они (критики не замечают), и не скажешь в рассказе многого (пространство невелико), и, наконец, мало платят за них... Именно в этот момент и появился рассказ Бориса Екимова «Холюшино подворье», вызвавший серьезную дискуссию в «Литературное обозрении», в которой приняли участие и критики, и очеркисты, и прозаики, и экономисты, и социологи. Таким емким оказалось «малое пространство» рассказа.

Чем же привлекает Екимов? Что выделяет его рассказы в потоке современной прозы? Вышедшие недавно одна за другой его книги дали новый материал для раздумий и о самом писателе.

Пишет он преимущественно о жизни сельской, которую знает до мелочей и которую любит, «болеет» за нее. Но о селе и его проблемах за последние два десятилетия написано столько талантливого, яркого, глубокого, что вряд ли объяснишь успех писателя одной только темой. Тем более, что сама по себе тема в литературе, как известно, немногое значит, разве что может привлечь поначалу. Нет, не в теме, по-видимому, «секрет» Бориса Екимова.

Тогда, может быть, дело в характерах, то ли по-своему увиденных, то ли впервые читателю представленных, как, например, те, за которыми навсегда закрепилось определение - шукшинские?

Есть, есть у Екимова подобного типа герои. Например, шофер Федор Чинегин, впервые на больничной койке задумавшийся над этой «простой» и «очевидной» жизнью: почему из махоньких и на вид одинаковых семечек разные деревья вырастают? И в конце концов решающий поехать за границу по туристской путевке, чтобы, проникнув на некую международную конференцию, ска­ать там «пару ласковых»: «Я понимаю, государства разные. Мы вроде при социализме. У других - капитализм. Ну, и что из этого? Война-то, война-то зачем? Кому чего мы докажем?..» («Болезнь»). Так и слышится интонация незабвенного Егора Прокудина!

Но и Матвей Яшкин из рассказа «Стенькин курган», и Федор Чинегин, и Митька Амочаев, устыдившийся собственной нечестности и задаром напоивший хуторских мужиков водкой, предназначенной для спекуляции («Бизнес»), и Николай Каничев, два дня не слезающий с крыши, чтобы точно подсчитать, сколько машин порожняком гоняют («Эксперимент»), - воспринимаются скорее как вариации все тех же шукшинских «чудиков», а не как открытие самого Екимова. Это скорее следы литературного ученичества, удачного, интересного, нужного; у хорошего мастера, а все же ученичества.

Настоящие екимовские герои - кропотливо хлопочущий по своему хозяйству Варфоломей Максимович Вихлянцев - Холюша; немногословный, работящий и заботливый тракторист Тарасов; безотказный работяга Николай Скуридин... Или - совершенно полярные им бывший шофер Николай, которого все больше засасывает «водочка»...

Они, правда, тоже знакомые, столько о них писано-переписано в русской литературе. Но Б. Екимов сумел показать эти характеры в современных условиях, и они запоминаются. Не особыми чертами своими, а проявлением этих черт, объяснением их, той ситуацией, в которой они изображены.

Так, может быть, в ситуации и таится разгадка екимовского «секрета»? В увлекательности сюжета, в неожиданности фабулы...

Увы, и это предположение мало что проясняет. Что, в самом деле, интересного в истории непослушного пятиклассника, который выбросил портфель свой в форточку, чтобы отец не мог показать дяде Коле его дневник с двойками («Что скажет кум Николай»)? Или в том, как пришел Петр Гуреев с больным зубом в больницу, да так с больным и ушел, потому что не дождался врача к назначенному часу (рассказ «Зуб»)? А чем заинтересуют читателя и вовсе бессюжетные истории трех старых женщин, одна из которых никак не может понять, что пенсии ей не положено, так как не выработала она необходимого трудового стажа, а вот ходит, надоедает людям; другая - по старости все добро раздает всем, даже яблочки зеленые, еще не «поспевшие, огород свой поливает как заведенная; а третья - напротив, стала с возрастом прижимиста, даже сметану к борщу родному сыну и внуку и то жалеет?.. («Старые люди»).

Да подобных-то историй, наверное, немало в памяти каждого читателя. А вот читаются же. Интереснее самого увлекательного детектива, тогда как детективные эпизоды повести «Частное расследование» откровенно неинтересны.

Однозначные ответы в искусстве, как и в жизни, чаще всего обманчивы: вряд ли объяснишь серьезное явление одной какой-либо причиной.

Это очень важно, что писатель любит будничную, простую жизнь саму по себе, со всеми ее мелочами, подробностями, порой даже несуразными, и не скупится на них в отличие от иных авторов, которые как поставят перед собой ту или иную идейно-тематическую задачу, так уж и не сворачивают с узкой сюжетной дорожки ни на миллиметр в сторону. Что же касается Екимова, то вот рассказывает он о трактористе Тарасове, которого поймали, что называется, с поличным в тот самый момент, когда воровал он солому с колхозных полей. Это уж потом мы узнаем, что солому он вовсе не воровал, а подкармливал ею голодающий молодняк на межколхозной ферме («Тарасов», в журнальном варианте - «Сено-солома»), а пока - почти детективное стремительное начало.

Как-то будет разворачиваться действие? Что случится с героем? Но автор, словно бы позабыв о сюжете, начинает подробно описывать хозяйство Тарасова и то, как кормит его жена новорожденных козлят, дословно передает ее рассказ о том, как приходили нынче цыганки на хутор «с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела - несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Придорожилась, конечно, да где еще взять».

Ну, скажите, зачем в этом рассказе цыганки, да еще эти цены на тюль? Прием искусного рассказчика, чтобы больше подогреть наш интерес нарочитым замедлением? Нисколько. Это сама жизнь, в которой живет герой, которая незаметно, исподволь определяет те обстоятельства, в которых ему жить, и его поведение. Так незаметно вступают в повествование такие детали и подробности, которые не только дают материал для раздумий о поведении героев, но и переводят рассказ из детективного жанра в философское размышление о жизни.

В самом деле, о чем рассказ - о раскрытом преступлении? О причинах, толкающих порой честного человека на нарушение законов? Нет, он глубже - о несовместимости двух принципиально разных подходов к жизни: трудового, человеческого, для которого важнее всего и дороже всего живая душа, чистая совесть перед самим собой, - и иного, нечеловеческого, для которого нет ни живого, ни мертвого, лишь одни отвлеченности то ли в виде цифр, то ли в виде показного достатка, то ли просто удовлетворение собственного властолюбия и самолюбия. Рано или поздно должны они схлестнуться.

Отобрав у Тарасова ключи от трактора, председатель торжествующе смеется ему в спину: «Хозя-аин...». Для него это слово сочетается прежде всего с властью: у кого власть, тот и хозяин. Но читатель-то чувствует, понимает, что хозяин в этом рассказе один - Тарасов. У него, к сожалению, нет власти. И все-таки настоящий хозяин - он. По праву труда своего. По праву любви ко всему живому, будь то дети, бессловесные телки или просто верба. Живое свято.

«Живая душа» - так и назвал Екимов один из последних рассказов, опубликованных в июньской книжке «Нашего современника», и это название довольно точно определяет позицию самого писателя, все творчество которого - в защиту живого, в защиту жизни.

Он со вкусом передает эти «подробности» жизни, потому что хочется ему заразить читателя своей влюбленностью в нее. И в этом отношении ему, наверное, очень близки должны быть слова Л. Толстого о задаче искусства научить «полюблять жизнь». И хотя в его рассказах очень много достоверных мелочей быта, к так называемым «бытописателям» его не отнесешь никак.

Любопытно: в рассказах Екимова много тяжелого, трудного, словом, всяческого жизненного зла, а вот людей злых, таких, чтобы выплеснулась на них ненависть писателя, почитай что и нет. Даже несимпатичный в общем-то, способный на подлость «дядя Шура», редактор районной газеты (повесть «Частное расследование»), или самодовольный и эгоистичный Николай, все более опускающийся на дно («Мой товарищ Николай»), вызывают скорее жалость, чем ненависть: тоже ведь «души живые». Но главное, пожалуй, в другом: зло в этих людях неорганично, оно в чем-то ином существует, вселяясь в людей ослабленных, вроде как вирус, на время, на определенную ситуацию. А писатель хочет нацелить ненависть читателя не на этих временных «бациллоносителей» - на само зло.

Показателен в этом смысле рассказ «Чапурин и Сапов». Событий, происходящих в нем, другому автору хватило бы не на один рассказ: сначала среди бела дня на хуторе раздаются выстрелы - оказывается, двадцатипятилетний Юрка Сапов затеял охоту на голубей; в конце рассказа он же с дружком забивает до смерти жеребую кобылу. А у Екимова эти события - всего лишь дополнительные эпизоды, обрамляющие главное содержание рассказа, - разговор между героями.

Не странно ли - в таком динамичном жанре, как рассказ, выразительные действия превратить в «обрамление», сделав центром просто разговор? Для Екимова не странно. Если в рассказе «Чапурин и Сапов» обрезать начало и конец, то есть действие, думаю, сам рассказ пострадает мало: главное останется незатронутым. Что же представляет собой это главное?

Юрка Сапов стрелял голубей, потому что «жрать нечего»: мяса колхоз ему не выписывал, кур тоже... Однако дело не в колхозе - просто Сапов сам лодырь. Кур у него клещи одолели, а бороться с клещами Сапов не хочет, коз и корову он и сам не держит: «Ну ее. С ней мороки: коси да вози. Сено да солому. Да убирай. Молока не захочешь»... Дома - «закопченная печь, черные стены «и потолок, сроду немытые окна»...

И вот идет управляющий колхозным отделением Чапурин к Сапову, чтобы поговорить. И такой хороший разговор у них получается, что сам Чапурин даже чувствует что-то вроде умиления: «на душе было легко и светло, словно пришла какая-то нечаянная радость». А всего-то и было сказано, что надо кончать такую жизнь: курятник промыть соляркой и заново обмазать, а кур колхоз выпишет, и с коровой поможет - лишь немного своего труда приложить. Такое хорошее настроение у Чапурина после разговора, что, придя домой, он велит жене, чтобы та отложила из их запасов сальца да банок с вареньем для Саповых.

А Сапов, поставив тем временем голубей вариться, тоже размышляет: «Чего управляющему надо? Что-то крутит он... Пришел, не шумел... Юрка да Юрка...» И было, было в разговоре что-то сердечное. И это тоже непонятно, непривычно. Может, выпил он и пришел побазарить, как говорится. Но вроде не пахло». Вот и поговорили! Словно бы на разных языках.

Так о чем рассказ? О том, что люди на разных языках говорят и только сами себя слышат? Ведь вот убежден Чапурин, что после этого разговора непременно переменится Юрка; даже на жену прикрикнул, когда та усомнилась в этом.

Что ж, можно прочитать рассказ и так. Можно даже добавить, что писатель - за внимательное и доброе отношение к заблудшим, что, отнесись тот же Чапурин повнимательнее к Юрке, когда было тому лет семнадцать-восемнадцать, может, он и в самом деле иным человеком стал бы. И сердечный разговор не вызывал бы в нем подозрительности... Можно, можно и так понять рассказ.

Только не окажемся ли мы, рассуждая таким образом, похожими на тех «добреньких дядей», высмеянных и переосмеянных нашей сатирой, которые все норовят переложить вины отъявленных негодяев на коллективы, «недовоспитавшие» их в свое время? И не бросим ли мы подобным «прочтением» тень на самого писателя, будто бы уравнявшего вовсе не схожих людей?

Нет, Екимов в своих характеристиках совершенно определенен: Сапов и дружок его Петро - действительно, вконец разложившиеся «люмпены», для которых ничего святого не осталось, кроме выпивки да жеребячьих развлечений, а управляющий Чапурин, пусть и не очень тонкий психолог и до одури замотан хозяйственными заботами, но человек долга, да и душевный...

Все так. Но почему же не фельетон написал писатель о разгильдяях, догулявшихся до убийства лошади? Не статью публицистическую, гневную и страстную? Почему в его рассказе проступает желание понять (да, да, именно понять!) Юрку Сапова? Да потому, что важно понять, какая жизненная беда довела его до жизни праздной, расхристанной, непутевой?

Вот почему центром рассказа становится не преступление, совершенное Саповым, а разговор его с управляющим. Есть что-то важное в этом разговоре, объясняющее то, что случилось в дальнейшем.

Давайте «прокрутим» заново этот разговор. Как и в чем убеждает сорокапетний управляющий молодого своего собеседника?

«- Юрка, Юрка... - повторил Чапурин. - Чего же ты так живешь - беспризорно. Ведь у нас, погляди, ни одна бабка так не живет... Вдовы, старухи - и те стремятся хозяйство развернуть...

Погляди, как они живут, зайди в хату: скатерти, шторы в три ряда, холодильники, шкафы полированные, ковры, дорожки... А все почему: трудятся люди... А погляди у людей во дворах. Котух на котухе, баз на базу. Коровы, телеки, бычки, коз по скольку, овечек, гусей по полторы сотни, индюшек. А у тебя - пустынь. Почему? Ответь честно».

И Юрка честно ему отвечает: «Охота пожить». Как так? Ведь Чапурин ему именно об этом и толкует! В том-то и трагедия, что говорят они об одном и том же. Только понимание этого «пожить» несколько разное: одному - машина и холодильник, другому - «свобода» и музыка. Аргумент ли для Юрки, что люди деньгам счету не знают, что у них дома ковры да шторы в три ряда? Заходил Юрка однажды в дом к Чапурину, но позавидовал не коврам его, а только радиокомбайну...

И друг его Петро такой же: сбежав от жены и ее родителей, он коротко объясняет: «Пошли они... Горбатиться я буду... Не нужны мне ихние деньги, у нас тоже жить можно... Здесь свобода... Это старики по дурости горбатились всю жизнь, света не видали. А мы - хренушки... Сами грамотные. Жить надо...»

«Жить для себя» - вот что страшно для Екимова. С достатком ли, без достатка, но жизнь «для себя» означает отъединение от других, сперва дальних, затем ближних и, наконец, от себя самого, от того человеческого, что было в тебе или могло быть.

Разве не так случилось у некогда талантливого шофера Николая, шаг за шагом предававшего сперва товарищей по общежитию, потом жену, наконец, и себя самого («Мой товарищ Николай»)? И разве не так произошло и у «дяди Шуры» - редактора районной газеты, который был же когда-то и сердечным и отзывчивым («Частное расследование»)? А теперь - теперь он «прежде всего дорожил своим положением. И не хотел, чтобы чья-то дурь ему жить спокойно мешала» да ухаживать за своими любимыми цветами.

Впрочем, что «дядя Шура», когда даже жена героя - честного журналиста Семена Лаптева, умная, все понимающая женщина, и та просит своего мужа отступиться от защиты попавшего в беду человека, потому что прежде всего о своей семье думать надо: «Когда за тебя возьмутся, тебя начнут шерстить - никто пальцем не шевельнет, ни одна душа не заступится. Все промолчат. На людей не надейся...»

Это разъединение, возникающее порой отчуждение друг от друга, молчаливое согласие, что нет в современной жизни места простому человеческому братству и что чужой хомут шею не должен тереть, больше всего тревожит Екимова. По сути дела, коллизии почти всех его рассказов рождены этим несоответствием между человеческим началом и нечеловеческим равнодушием к беде, к живому.

Виною тому, считает писатель, распространившееся мнение, будто цель жизни каждого - достижение личного счастья, и может оно быть вполне обеспечено материальным достатком, а не работой на совесть, не братством с другими людьми, со всем живым на этой земле.

Нет, Екимов вовсе не сторонник аскетизма. Его до слез волнует людская нужда, особенно, когда случается она на фоне общего довольства. Разве не об этом его тревожные рассказы: «За теплым хлебом», «Старые люди», «Как рассказать?»?

Должен, непременно должен быть у людей достаток. Только не им счастье определяется. Герой рассказа «Музыка в соседнем дворе» совсем было собрался в Заполярье за «длинным рублем», когда осознал вдруг, что никакие дубленки-автомобили не заменят ему радости живого труда на родной земле, рядом с родными ему людьми. Не дадут того счастья, которое получает он каждый день от всего этого безмерно дорогого ему мира.

Там же, где входят в повествование иные темы, вроде «неоруссоистских» мотивов, автор словно бы теряет свою почву под ногами и свое лицо писателя откровенно социального. Там и выразительная фраза екимовская перестает быть пластичной, утрачивая точность слова. Как, например, в рассказе «Старший брат», где публицистический нажим, вытеснив изобразительное начало, обернулся весьма неустойчивой конструкцией на тему «плохого» города и «хорошего» села; пустоты умолчаний, «сварные» швы подстановок и подмен так и лезут в глаза. Противопоставление города и деревни, простительное герою, вряд ли может быть продуктивно для автора, уже не раз показавшего, что те или иные отрицательные явления возникают вовсе не от местожительства людей, но оттого, как они живут, как трудятся, какие сами они.

Зато там, где Екимов - художник, там возникают картины «голографической» выпуклости и выразительности. В таких рассказах, точных до очерковости, жизнь выступает словно бы сама собой, вовлекая читателя в раздумья не только о ней, жизни, но и о себе.

Думается, рассказ - тот самый жанр, что Екимову впору по характеру его дарования. Доводилось читать советы, чтобы осваивал он «большие площади». Но что настоящему писателю соображения о мнимых жанровых рангах, когда и без того его рассказы, объединенные не только общностью проблем, но и своеобразным «единством места и времени» (то и дело встречаются в них названия сел и фамилии героев!, уже известных нам по другим рассказам), складываются в большую эпическую картину современной жизни!

Самое главное в прозе Екимова - тот поиск правды, который ведет писатель в лучших своих рассказах и которым только и живет настоящая литература.

Л-ра: Литературное обозрение. – 1985. – № 3. – С. 44-47.

Произведения

Ключевые слова: Борис Екимов, критика на творчество Бориса Екимова, критика на произведения Бориса Екимова, анализ рассказов Бориса Екимова, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 в.

Страница 1

Среди героев писателя есть такие, которые не размышляют о смысле жизни, о том, что нравственно, а что безнравственно. Нравственность проявляется в их поступках, практических действиях. Они просто живут, отдавая другим людям, родной земле свою любовь, сострадание, сохраняя в себе совестливость, непоказную доброту, человеческую надежность. (14, с.211)

По мнению Бориса Екимова, главное в человеке – его душа.

«В рассказе «Мальчик на велосипеде» один из героев, размышляя о смысле жизни, приходит к такому выводу: «Человеку, в общем-то, нужен кусок хлеба и кружка воды. Остальное - лишнее. Хлеб и вода. Вот он и живет. И душу живую». Один из рассказов Б. Екимова так и назван - «Живая душа» и в названии этом прочитывается несколько смыслов. «Живая душа» - любимое присловье бабы Мани, со смертью которой так трудно примириться восьмилетнему мальчику Алеше. Живая душа - это и брошенный на морозе, никому не нужный теленок. Его жизнь должна угаснуть, не начавшись: нет в колхозе условий для выращивания «неплановых» телят, от них всем одна лишь морока. Счастье, что маленький Алеша не успел постичь мудреную логику взрослых, он знает, чувствует своим сердцем только одно: теленок не должен замерзнуть, погибнуть, потому что он уже никогда не оживет. «Мертвые не приходят. Их уже никогда не будет, вроде и не было». Живая душа - это и сам Алеша, а в конечном итоге, это самое ценное в любом человеке, то, чем только и должны поверяться его жизнь, его дела.

Герои Б. Екимова в большинстве своем обычные, внешне ничем не примечательные люди, показанные в обыденной жизни. Однако в определенной ситуации они совершают поступки, продиктованные не личной выгодой или практическими соображениями, а состраданием к другому человеку, способностью понять чужую боль. (6, с.211)

Дети для Екимова - это «живые души» (так говорит Солонич, герой одноименного рассказа), то есть чуткие существа, способные воспринимать жизнь адекватно, во всей полноте ее радостей и горестей, не принимая подчас жестоких по своей сути условностей, порожденных человеческим опытом.

Ребенок - «живая душа» у Екимова способен на настоящий подвиг и почти на чудо. Десятилетний Сережка ("Мальчик на велосипеде"), оказавшийся в тяжелой житейской ситуации, выполняет обязанности родителей для своей сестренки и хозяина в большом крестьянском хозяйстве.

Герой же одного из лучших, на наш взгляд, рассказов «Ночь исцеления» подросток Гриша излечивает свою бабушку, бабу Дуню, у которой «седая голова тряслась и в глазах уже виднелось что-то нездешнее». Болезнь старой женщины писатель оценивает не с медицинской точки зрения, а с общегуманистической. Прописываемые врачами лекарства не помогали и не могли, по логике автора, помочь, потому что бессильны были изменить уже прожитую, полную невзгод жизнь, ― вот и продолжала старая женщина во сне кричать то о желудях, то о потерянных хлебных карточках, то о госпитале.

Автор прослеживает, как изменяется отношение юного героя к этой драме: от страха и раздражения к жалости и состраданию. Ребенок не сумел воспользоваться проверенным его родителями средством - прикрикнуть на спящую бабушку, в самый последний момент «сердце мальчика облилось жалостью и болью, и он неожиданно для себя стал успокаивать бабу Дуню. Соучастие в страдании ближнего высвечивает то лучшее в душе ребенка, что ему присуще от природы и что противопоставляет его родителям, утратившим под воздействием суетного бытия остроту ощущения чужого горя.

Высокое слово «исцеление», не характерное для словаря Екимова, звучит лишь в самом финале, соединяя в себе и надежду на избавление от старой женщины от одиночества, и веру в торжество доброго начала в детской душе как залог победы добра над злом в целом: «И придет исцеление». (9, с.203-204)

«Порой свет и тепло человеческих отношений как будто излучает сам текст, в котором слышна живая стихия народной речи.

«Бабушка, бабушка.»,- зовет городская внучка Олюшка, испугавшись близко подошедшей коровы (рассказ «На ферме Казачьей»). «Аюшки, моя хорошая, я здесь, здесь,- отвечает Наталья.- Не боись, моя сладкая, не боись, моя жалюшка»,- успокаивает она девочку. И когда Оля, привалившись к горячему коровьему боку, бормочет сквозь сон: «Бабушка, она меня лю­бит. », Наталья шепчет в ответ: «Любит, моя родная, как тебя не любить.»

Эта безусловная, изначальная любовь, эта нежность многого стоят. Они западают в душу и формируют ее, а в зрелые годы, в тяжелые минуты жизни удерживают от ожесточения и отчаяния, смягчают горечь разочарований». (21, с.230)

Каверина Арина

В 2008 году исполнилось 70 лет со дня рождения известного писателя Бориса Петровича Екимова. Тема моего проекта связана с одной из главных тем творчества писателя: «Живая душа» Бориса Екимова.

Цели и задачи проекта:

Рассмотреть тему «живой души» в рассказе Б. Екимова «Живая душа»;

Проанализировать характеры персонажей с точки зрения их нравственного выбора;

Показать гуманизм писателя на примере его творчества.

Борис Екимов родился 19 ноября 1938 года в городе Игарке, но настоящей его родиной стал город Калач-на-Дону, где прошло его детство и юность.

Первые рассказы начинающего волгоградского писателя Б. Екимова появились в начале 70-х годов. Все, кто обращался к его творчеству, отмечали верность писателя «правде жизни», неподдельную искренность во всех его рассказах. На сегодняшний день уже существует «мир Б. Екимова» или, как выразился один из исследователей, «страна Екимия», которая имеет вполне определенные географические координаты: хутора Вихляевский, Малые и Большие Сокари, Дербень. Их без труда можно обнаружить на карте Волгоградской области.

Любимые екимовские герои обладают главным, по мнению их создателя, достоинством – «живой душой»; их нравственная сила раскрывается в конкретных поступках, в малых добрых делах.

С особенной любовью изображает писатель главных героев: стариков и детей. Старики Б. Екимова наделены жизненной мудростью, сердечной теплотой, памятливой душой и трудолюбием.

Так в рассказе «Живая душа» писатель изображает два типа людей: одни – представители «живой души», другие лишены этого качества. Перед героями поставлена задача: решить судьбу теленка, появившегося на свет вопреки ожиданиям. Как же поступают взрослые? Что для них важнее: «живая душа» или бумаги и распоряжения?

Один из главных героев – гость, становится невольным свидетелем тех событий. Его интересует дальнейшая судьба теленка, куда он будет определен.

– Куда… – хмыкнул управляющий, отводя глаза. – Туда… А то ты сам не знаешь…

– Знаю, – опустил глаза приезжий, – да как-то… Все же живая душа.

В этом коротком диалоге каждое слово значимо. И недосказанность и опущенные глаза – все это весьма красноречиво свидетельствует об укорах совести, которые испытывают оба собеседника. Да, им стыдно, но существуют правила, которые противоречат нормам жизни. Здесь впервые звучит определение «живая душа», которое станет главным во всем рассказе, да и во всем творчестве Б. Екимова.

Но есть в этом произведении и другие герои – это мальчик, дедушка и образ бабы Мани.

Еще раз слова о живой душе автор вложит в уста мальчика, которому вспомнится: «Живая душа… Это было умершей бабы Мани присловье. Она жалела всякую скотину, домашнюю, приблудную, дикую, а когда ее укоряли, оправдывалась: «А как же… Живая душа».

Так вводится в рассказ значимая для Б. Екимова тема – тема памяти, связи поколений. Именно через связь поколений, через духовную преемственность происходит «утверждение добра». Будущее, по мысли автора, немыслимо без памяти о прошлом, без опоры на его лучшие традиции.

Сохраняя веру в «живую душу» народа, Б. Екимов достойно продолжает важнейшие традиции русской классики, ищет в современной жизни доброту, человечность, способность к состраданию, все те качества, которые сейчас в большом дефиците.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Чтобы пользоваться предварительным просмотром презентаций создайте себе аккаунт (учетную запись) Google и войдите в него: https://accounts.google.com

Подписи к слайдам:

«ЖИВАЯ ДУША» БОРИСА ЕКИМОВА

Цели и задачи Рассмотреть тему «живой души» в рассказе Б. Екимова «Живая душа» Проанализировать характеры персонажей с точки зрения их нравственного выбора Показать гуманизм писателя на примере его творчества

БОРИС ЕКИМОВ Родился 19 ноября 1938 года в городе Игарка Красноярского края; В 1945 году семья перебралась в Калач-на-Дону; В 1976 года вступает в Союз писателей России; В 1999 году - лауреат Государственной премии России и Всероссийской литературной премии "Сталинград ” ; В 2008 году - лауреат премии А.И. Солженицына.

Творческое кредо писателя «Мне не нужно по-новому, мне нужно по-доброму»

«Страна Екимия»

Любимые герои- обладатели «живой души» Старики Дети

Рассказ «Живая душа»

Как же поступают взрослые?

«Живая душа… Это было умершей бабы Мани присловье. Она жалела всякую скотину, домашнюю, приблудную, дикую, а когда ее укоряли, оправдывалась: «А как же… Живая душа».

Духовная связь поколений

ВЫВОД Сохраняя веру в «живую душу» народа, Б. Екимов ищет в современной жизни доброту, человечность, способность к состраданию, все те качества, которые сейчас в большом дефиците.

Дома он отводил душу. Ругался, смеялся сам над собой: "А ведь печь теперь не дымит". Вместе с ним смеялись и мы. Длинные вечера не были скучными. А днем я читал, ходил на лыжах.

Есть в степных прогулках своя неизъяснимая прелесть. Иные предпочтут леса и будут правы. Прекрасен зимний лес, особенно в день солнечный: розовеющие березняки, черные таинственные ельники, сосновый смолистый дух и сами они богатыри в сияющих солнцем латах.

Но степь я люблю более. Хотя кажется, что в ней: унылая равнина, не тронет глаз. Лишь далекий увал да малая теклина - и все. Но как хорошо глядеть, озирая полмира. Просторная земля покойно дышит степным ветром, а над нею небесная благодать раскинула крыла, охраняя. Просторная родная земля и ты, живая душа,- и все. Вечная земная твердь, а над нею - вечные же небеса и ветер - тоже без времени - и ты. И словно уходит из души человечье - суета и тлен, иная кровь начинает стучать в жилах, иные, высокие думы вдруг посетят, даруя неведомую сладость. И кажется, пусть только кажется, что и ты каплю вечного испил, на радость ли, на муку...

Что ни говорите, а в степи легче дышится и вольней душе.

Я уходил в степь и часами бродил ли, бегал на лыжах и чувствовал себя хорошо.

На третий день к вечеру снова шел снег, а потом стихло. Утром густой морозный туман лежал. К самым окнам подступала белесая мгла, ничего не было видать. А когда мало-помалу прояснилось, открылась глазу сказочная красота. Деревья стояли пышнее летнего, только в зимнем наряде. Индевелые тополя тянулись к небу столпами резного снежного дыма. Маковки их розовели. Клены, яблони, вишни раскинули над землей белопенные свои одежды. Смородиновая гущина над заборами закуржавилась, обратясь в непроходимые сахарные дебри. Да что смородина! Даже сам забор, мертвые планки его словно ожили и поросли белым кудрявым мохом.

Наскоро отзавтракав, отправился я бродить. И, на беду свою, пошел нынче не в степь, а по хутору, дивясь сказочному его убранству. Обошел я хутор, заглянул в магазин, в гараж, в мастерские, встретил человека, что вез меня от станции. Потом в школу заглянул, в контору, ходил и ходил, любопытствуя. За околицей стояли фермы, я и там побывал, у скотины и у тех лошадей, которых в тепле и холе держали, для стран иных, где балуются кониной.

Я ходил и бродил, как всякий человек любопытный, что-то спрашивал, о чем-то говорил, не думая о худом.

Назавтра сидел я дома, когда объявилась гостья. Я видел ее и прежде, нашу хозяйку, моложавую женщину. Она ведала бельем и уборкой комнат, но прежде в разговоры не вступала. Нынче же она оказалась словоохотливой.

Пишете? - спросила она, оглядывая бумаги и книги на моем столе.

Пишу,- отозвался я.

А про что вы пишете? Про нас?

Про кого про вас? - не понял я.

Ну, про наш совхоз.

Нет,- ответил я. - Про совхоз не пишу.

Как, наверное, всякий начинающий литератор, про свои писания говорил я неохотно, стесняясь их. Но женщина была настойчивой.

Так про что вы пишете? - не отставала она.

Да так... Всякое... - мялся я, не зная, что ответить. - Для себя кое-какие записки. Читаю, выписываю.

Но вы же в газете работаете?

Нет, на заводе.

Знаем, знаем,- понимающе протянула женщина.- Мы все знаем.

И тут меня осенило. На подоконнике, куда вывалил я содержимое своих карманов, среди прочего барахла лежала красная книжечка сотрудника областной газеты. Я кое-что пописывал для них, изредка. На эту книжечку и намекала женщина.

Знаем, знаем... - говорила она. - Вы вчера целый день ходили, расспрашивали, теперь пишете про нас.

Нет,- честно ответил я. - Не пишу я про вас и не собираюсь.

Женщина мне не поверила. Она прибирала в комнате, но все косилась на стол мой. С тем и ушла.

На следующий день, и опять с утра, объявился новый гость, теперь мужчина. Представился он внештатным сотрудником милиции, удостоверение показал, но зато и мои документы попросил. Он сел возле окна и листал мой паспорт, разглядывая его так и эдак, словно надеясь прочесть что-то иное, там не написанное. Полистал-полистал и спросил, доверительно так, по-свойски:

Вы надолго к нам?

Не знаю,- ответил я. - Думаю, на весь отпуск.

Весь отпуск у нас? Зачем?

Как зачем? Отдохнуть.

Отдохнуть? - рассмеялся мой собеседник - У нас? Ну, даете... - и он снова смеялся, негромко, но искренне.

Почему же у вас нельзя отдыхать? - недоумевал я. - Тихо, спокойно, снег. Прекрасный отдых.

Ну, да... - он ни единому слову моему не верил.- В Крыму отдыхают,уверенно сказал он. - На Кавказе. Или в Москву можно поехать, там музеи, магазины. А у нас...

Паспорт он в конце концов вернул. Посидел еще недолго, поглядывая на стол, на бумаги. Посидел и ушел.

А после его ухода мне уже не работалось, как-то стало на душе нехорошо. И против такой беды одно лишь средство: на лыжи - да в степь. Так я и сделал. И весь день, дотемна, провел в чистом поле. Ушел далеко, бежал и бежал, лыжи легко несли. В степи было тихо и пустынно. Лишь единожды за день показалась вдали рыжая лиса и ушла.

В сумерках вернулся я домой, решив никому ничего не рассказывать. А наутро, позавтракав, сидел за столом и ждал. Не читалось мне и не писалось. Я сидел и ждал гостя. Чутко прислушивался к шагам на лестнице, к людскому говору и ждал, долго, но не напрасно. Гость объявился ближе к полудню. Был он молод, при галстуке, представился инструктором райкома.

Ну, как? - спросил он почти с порога. - Как живем? - И, не дожидаясь ответа, обошел всю квартиру, оглядел ее комнаты. - Здесь, значит, учитель, а здесь - парторг,- точно отгадывал он. - А здесь - вы.

Он остановился передо мной, спокойный, доброжелательный, и глядел пристально. А я сидел, сидел и думал: "Зачем? Чего ему нужно? Кому я помешал?"

Поговорили. Разговор был общим, о жизни, о литературе, о всяких всякостях. Но и он, этот инструктор, как и прежние мои гости, все поглядывал на бумаги, лежащие на столе. Так хотелось ему в них заглянуть. И от любопытного этого взгляда невольно я заслонил свою работу: сдвинул листы и книгой их прикрыл.

А потом мне уже никуда не хотелось идти. Я сидел, курил.

Кончился табак. Магазин лежал за совхозной конторою. Я контору уже проходил, когда из дверей ее вышел мужчина в темном драповом пальто с каракулем. Мы встретились глазами лишь на мгновение. Я пошел дальше, но чуял на спине своей тяжелый, из-под набрякших век взгляд.