Олег Здрав Нас здесь не было. Золотой код

Кафедральный собор

Кембридж и Эли, декабрь 1958

В последнюю субботу семестра они просыпаются рано утром в комнате Джима, пробираются незамеченными через дыру в изгороди и отправляются на автобусе в Эли.

Прозрачное солнце висит низко, будто опирается на горизонт, и едва освещает окрестные болотистые низины. Ветер сегодня восточный. В городе он дует уже несколько недель, заставляя прохожих, у которых изо рта на морозном воздухе валит пар, плотнее завязывать шарфы. Но здесь нет зданий, способных остановить его разгул, вокруг только акры замерзшей грязи и низкие кривые деревья.

– Когда ты будешь собираться? – спрашивает он. Завтра они оба уезжают: Джим в полдень на поезде, и по дороге еще проведет день у своей тетки Фрэнсис в Крауч-Энде; Ева – после обеда, на родительском «моррис-майноре» вместе с младшим братом Антоном, который всю дорогу будет сидеть сзади, усталый и раздраженный.

– Утром, я думаю. Мне нужен час или два, не больше. А ты?

Джим берет ее ладонь в свои. Его рука холодная, жесткая, указательный палец огрубел от работы с кистью, под ногтями засохшая краска. Вчера вечером он наконец показал Еве портрет; Джим снял старый холст с непринужденностью фокусника, но Ева видела, как он нервничает. Она не стала признаваться в том, что несколько дней назад уже посмотрела на картину, когда Джим ушел в ванную; сходство поразило ее. Просто слои краски – но это была она сама, созданная быстрыми, легкими движениями его кисти, очень похожая и в то же время какая-то другая, нездешняя. Прошла неделя с тех пор, как Ева ходила к врачу. Смотреть на картину, видеть этот подарок и хранить молчание было невыносимо. А что тут можно сказать?

Она вновь молчит, глядя на пробегающие мимо пустоши. Где-то на переднем сиденье автобуса хрипло плачет ребенок, мать пытается его успокоить.

– Срок – восемь недель, – сказал врач, внимательно глядя ей в глаза, – возможно, двенадцать. Вам надо начинать готовиться, мисс Эделстайн. Вам и вашему…

Он не закончил фразу, и Ева не стала договаривать за него. Она думала только о Джиме и еще о том, что их знакомству всего лишь полтора месяца.

Если Джим и замечает ее молчание, то не задает вопросов. Он тоже ничего не говорит, лицо у него бледное, под глазами круги от усталости. Ева знает: ему не хочется уезжать, возвращаться в бристольскую квартиру, которую он не считает своим домом. Для Джима это просто жилье, которое снимает мать. Его дом в Сассексе, где он родился; там стены из грубого серого камня и розы в саду. В мастерской, оборудованной на чердаке, рисует отец; мать сидит с маленьким Джимом или смешивает краски, ополаскивая банки из-под скипидара в кладовке на первом этаже. Вивиан была там, когда ее муж, схватившись за грудь, упал с лестницы; она выбежала из кладовки и обнаружила его внизу, с многочисленными переломами. Джим в это время был в школе. Тетка Пэтси забрала мальчика и привезла в то место, которое разом перестало быть домом; там уже толпились полицейские, соседки заваривали чай, а мать безостановочно рыдала, пока ее не успокоили приехавшие врачи.

В Эли автобус останавливается возле почты.

– Конечная, – объявляет кондуктор, и они последними идут к выходу, по-прежнему держась за руки. Впереди них мать с ребенком, который наконец заснул, и пожилая пара: мужчина – в приплюснутой шляпе и со строгим выражением лица, и женщина – добродушная толстушка. На выходе из автобуса она встречается с Евой взглядом.

– У вас все только начинается? – спрашивает толстушка. – Хорошего вам обоим дня.

Ева благодарит и теснее прижимается к Джиму. На улице холодно.

– Посмотрим собор? – предлагает Джим. – В прошлом году я слушал здесь концерт в честь собрания Общества юристов и заодно сходил на экскурсию. Красивое место.

Ева кивает; она согласна на все, что предлагает Джим, только бы оставаться рядом с ним, только бы подольше не наступал тот неотвратимый миг, когда надо будет сказать ему правду о себе и о том, что она должна сделать.

И они идут, закутавшись в шарфы, туда, где высятся соборные шпили, своими рублеными формами напоминающие крепостные башни; их стены испещрены временем, и эти следы явственно видны при тусклом зимнем свете. Внезапно Джим останавливается, поворачивается к Еве, лицо его краснеет.

– Ты ведь не против? Ну, чтобы мы зашли в собор? Я даже не подумал.

Она улыбается.

– Ну конечно, не против. Думаю, бог не возражает. Прежде всего Еву ошеломляет огромное пространство собора: колонны бесконечно тянутся ввысь, к сводчатому потолку, на полу – мозаика из плиток.

– Лабиринт, – объясняет Джим, – в центре которого находится бог.

Впереди, под огромным панно из цветного стекла, стоит золотая ширма, а за ней алтарь, покрытый дорогой белой тканью. Они медленно идут по главному нефу, иногда останавливаются, чтобы рассмотреть потолок, украшенный золотым, красным и зеленым орнаментом. В центре видна звезда; на скатерти, которой мать Евы накрывает стол в Шаббат, почти такая же, хотя у этой – Ева посчитала – восемь лучей, а не шесть.

– Восьмиконечная звезда, – тихо, почти шепотом, объясняет Джим. Ева смотрит на его живое, подвижное лицо, и любовь переполняет ее: это чувство настолько огромно, что она едва может дышать.

«Как, – думает она, – как я смогу его оставить?»

И тем не менее ей придется это сделать. Однажды, лежа без сна в своей комнате в Ньюнхэме, прислушиваясь к скрипам и вздохам старого здания, Ева позволила себе помечтать: представила, что призналась ему, и выражение его лица изменилось, а потом все разрешилось.

– Это не имеет значения, – сказал воображаемый Джим и прижал ее к себе. – Ничто не имеет значения, Ева, если мы вместе.

Пока все это лишь мечты, но Ева знает, что они еще могут сбыться. Настоящий Джим, который стоит сейчас рядом и рассматривает высокий свод собора (как же хочется прикоснуться к его лицу и дотянуться губами до его губ), способен на такие слова. Именно поэтому в то утро, когда колледж вокруг нее начал просыпаться, она решила не давать ему шанса, не допустить, чтобы любимый человек – с его талантом, с его огромными планами, и без того уже сражающийся с болезнью матери, – поневоле очутился в ловушке, став отцом чужого ребенка. Джим скажет, что ему это по силам, и он действительно справится. Но она не позволит ему принести такую жертву.

Несколько дней назад они с Пенелопой сидели в обнимку в Евиной комнате, и даже лучшая подруга не пыталась отговорить Еву.

– А если Дэвид откажется? – спросила Пенелопа. – Что мы тогда будем делать?

Как же Ева была благодарна ей за это «мы».

– Он согласится, Пен. А если откажется, я что-нибудь придумаю.

– Мы что-нибудь придумаем, – поправила ее Пенелопа, и Ева не стала с ней спорить, хотя знала, что эту ношу предстоит нести ей и Дэвиду, и никто им тут не помощник. Ни Пенелопа, ни родители Евы. Она верила, что Мириам и Якоб все поймут, да и как иначе, учитывая их собственную историю? И все-таки мысль о том, что придется оставить университет, вернуться в Хайгейт и вновь оказаться в своей старой комнате, беременной и одинокой, была непереносима.

В дневнике она записала: «Я выбрала Джима и не могу его оставить. Но решения теперь принимаю не только я».

Джим, стоя посреди собора, продолжает говорить: – Монахи построили новые колонны после того, как однажды ночью старые рухнули. Скорее всего, произошло землетрясение. Так они хотели показать, что не отступят перед стихией.

Ева кивает. Она не знает, что ответить, как передать растущее в груди чувство: любви, но вместе с тем и печали по всем, кто ушел. По отцу Джима, лежащему в неестественной позе у подножия лестницы; по Евиным бабушкам и дедушкам с обеих сторон, по всем ее теткам и дядьям, двоюродным братьям и сестрам. Их загоняли в эшелоны, как скот, а они мучились от жажды и темноты, ничего не понимали, только догадывались, куда направляются, и страшились этого, но все еще надеялись. Они наверняка надеялись до последнего момента, когда становилось ясно, что сделать уже ничего нельзя.

Джим как будто догадывается, о чем она думает, и сжимает ее руку.

– Давай зажжем свечу.

У западного входа виднеется подставка, на ней мерцает с десяток огоньков. Ниже – коробка с прорезью для денег, рядом – свечи. Ева достает из кошелька несколько монет, бросает их в прорезь, берет свечи в память обо всех бабушках и дедушках, зажигает их и опускает на металлическое дно подставки. Джим берет только одну – в память о своем отце; они, держась за руки, смотрят, как разгорается пламя, и Ева опять ощущает загрубевшие от работы пальцы Джима. Ей хочется плакать, но слезы не могут передать все, что она чувствует сейчас – близость к нему, воспоминания, надежду, предчувствие расставания.

Они съедают жидкий овощной суп в трапезной собора и медленно бредут через город. Солнце заходит, ветер ерошит волосы; теплое нутро автобуса становится спасением. Ева снимает туфли и ставит ноги на радиатор под сиденьем. Она не собирается спать, но почти сразу роняет голову на плечо Джиму. Тот будит ее уже в Кембридже.

– Мы приехали, Ева. Ты проспала всю дорогу.

Только сейчас Ева сообщает Джиму, что она, к сожалению, не сможет провести с ним вечер, ей надо кое-что сделать. Джим протестует: ведь послезавтра они разъедутся и не увидятся долгих четыре недели. Ева говорит: «Да, все верно, мне очень жаль, но…» Подается вперед, целует его и заставляет себя уйти, не оборачиваясь, хотя Джим несколько раз окликает ее, но ничего больше она сделать не может.

Она идет до Кингс-Парейд, не замедляя шаг. Высокие башни на входе в Королевский колледж отбрасывают длинные прямоугольные тени на брусчатку мостовой. Ева останавливается возле фонарного столба, не обращая внимания на любопытные взгляды парней в черных мантиях, которые спешат на ужин в честь окончания семестра. Она пропустит такой же ужин в Ньюнхэме, но ей все равно. Ева не может себе представить, что еще когда-нибудь в жизни проголодается.

Привратник смотрит на Еву с нескрываемым неодобрением.

– Начинается торжественный ужин, мисс. И мистер Кац должен на нем присутствовать.

– Пожалуйста, – повторяет она, – мне нужно срочно с ним поговорить.

Дэвид появляется через несколько минут.

– Ева, что случилось? – спрашивает он тревожным шепотом. – Ужин вот-вот начнется.

Затем всматривается в ее лицо и смягчает тон. Ева вспоминает, как Дэвид выглядел, когда она сообщила, что между ними все кончено, как он словно уменьшился от этих слов.

– Но я выбрал тебя, – сказал он тогда, и все, что она могла произнести в ответ:

– Прости.

Сейчас Дэвид снимает мантию и вешает ее на руку.

– Ладно. Пошли. Съедим что-нибудь в «Орле».

Позднее, когда они все обсудят и спланируют, Ева вернется к себе в Ньюнхэм и напишет письмо. Затем сядет на велосипед и поедет по темным улицам в Клэр, где попросит привратника – он как раз смотрит телевизор и улыбается, глядя сначала в экран, а потом на Еву – принять письмо для Джима Тейлора.

Затем Ева быстро уйдет, не оборачиваясь, чтобы случайно не увидеть его. Не желая оглядываться на все то, что могло бы произойти.

Я их знала - и собаку и волчонка. Норд был очень хорош, да ведь все доги, на мой взгляд, хороши - и на него я не обращала внимания. Меня интересовал Султан, которого растили для арены. Волк, работающий посреди толпы людей, явление редкое. Для волка, даже не пуганного облавой, человеческие голоса со всех сторон, дыхание, шевеление - признаки облавы. Волчата набираются ума ещё когда сосут, они от матери-волчицы перенимают, кто им первый враг.

Люся, молодая дрессировщица из Уголка Дурова, давно хотела вырастить волчонка. Дрессировщики придирчиво подбирают себе зверей, но тут привезли одного-единственного волчонка, и раздумывать не пришлось. Да никто и не смог бы угадать, какой характер заложен в скулящем комке с младенчески-затуманенным взором. Обнадёживал возраст волчонка - ему было дней десять от роду - и то, что он мелок даже для такого возраста. Он не захватывал соску, и сначала его кормили из пипетки.

Люся с ним не расставалась ни ночью, ни днём. Из-за волчонка она ходила в куртке, перепоясанная, и он спал у неё под курткой, а в жаркие дни Люся носила его в рыночной сумке. Он ездил в троллейбусах и электричках и покачивался в сумке, плывя над тротуаром. Он привыкал к запахам асфальта и машинного масла, к запаху толпы и слушал, как шумят улицы.

Потом Султана стали водить на цепочке. Иного волка можно спутать с овчаркой. Но в Султане, во внешности его и особенно в том, как он, подрастая, начал жаться к стенам и заборам, было что-то такое определённо волчье, что прохожие останавливались, говоря:

Волка ведут!

В квартире у Люси начались объяснения. Пока Султан был маленьким и с прогулки по коридору проводили красивого, добродушного Норда, соседи не протестовали. Но когда, забиваясь в углы, обидно дичась людей, через квартиру начал прокрадываться зверёныш, соседи не выдержали. И Люся, хотя мать её не отпускала, решила на время переселиться в другое место.

Рядом с Уголком Дурова сносили дом. В этом доме ещё держались целыми одна комната и тёмная каморка. Возможно, каморка шла когда-то за кухню, потому что в ней имелся кран.

Здесь Люся и поселилась.

В середине августа она с дрессированными животными уехала на сутки в пионерский лагерь. На ночь с волчонком и собакой осталась я.

1

В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пёс. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, всё же приветливо елозил по полу.

Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Люся и спит, покинув свою мягкую белую постель.

Мне советовали всё от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак - и я замечаю, что в комнате низкий потолок.

Иду посмотреть в окно. Пёс шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь.

Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достаёт до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век…

Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить - он шарахается. Кладу руку на голову Норда волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: «На старт, внимание!» Едва заговариваю с Нордом - Султан срывается с места. Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему - он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос - наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка…

Мне вспоминается Люся: «Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!»

2

Подсучив рукав, в полуведёрной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков.

Наконец Норд отошёл, повалился - он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнёт, то другой. Принимается вяло жевать.

Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать.

Как я воображала себе эту ночь?

О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет, где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детёныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его…

Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть ещё?

Пёс вскакивает с рыканьем, поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю - тут старые отношения. Норд взвывает от досады - видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск.

Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увёртывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос.

Норд выплёвывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызёт ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть.

Норд разъярён. Он давно мог бы убить щенка… Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает волчий лоб.

В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрёпан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего - и я, кажется, начинаю его понимать.

3

Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят, не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз.

У Султана тонкий, жиденький хвост. Придёт время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладёт на Султана лапу. Султан поспешно валится, пёс берёт его за шею. Жалкая шея! Ей ещё предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несёшь своим детям… Пока что сразу три таких шеи может перекусить дог.

Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, - теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал - сейчас Султан проворно встаёт на ноги и ждёт. И с этой минуты, как он, скосясь назад, на собаку, уверенно ждёт, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, с этой минуты Султан становится другим.

…Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пёс взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног.

Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие ноги не наступили на маленькое распростёртое тело.

Норд красив. Всё у него красиво. Высокие передние лапы, широкая грудь. Статные задние лапы и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо тёмное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется - «дог», собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог изначальный, чистый кристалл собаки.

Норд - аристократ… Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски.

Он веселится с лёгкой душой. Волчонок играет исступлённо, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь - волчьи глаза постоянно начеку. Они следят - за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху - сумрачные волчьи глаза.

Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрёт, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться - больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжёлые кости: кажется, что швыряют табурет.

Султан измучен, избит. Султан доволен.

4

Я лежу поперёк тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но - волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблён в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину.

Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда?

Ничего не понятно. Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлёк бы, заманил собаку. Не «подступал бочком», а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пёс забрал его морду в пасть - а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства - не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае.

«…Я мал, но равен вам. Не смейте забывать - я здесь! Нас трое!»

Примерно это говорит сейчас в Султане - хотя говорит сбивчиво. Ему среди нас тяжко. Он постоянно нервничает. Он истерзан тревогой. Тревогой смутной: волчица не успела своему волчонку передать, кто - он и кто - мы. Но «я» пробудилось в нём, уверенное, независимое волчье «я», которое будут подавлять дрессировкой…

5

Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним - так он тяжёл. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук.

Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку… Нас трое!

Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину.

Вот она, голова волчонка. Изысканно заострённая у самого носа, его морда одутловата. Это - детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точёную морду взрослого зверя.

Вот его лоб. Поросший тёмным ёжиком невинный взгорок - ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб!

И глаза. Ещё не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде… Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза.

Глажу морду и замечаю, что она подёргивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается всё больше.

Замолкаю. Губы у него дрожат.

6

Возле тахты растянулся Норд, Султан - у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха.

Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову.

Он изучает трещину на потолке - трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковёр, - волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Ещё выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно - я, ежесекундно - я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная - я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи.

Что между мной и этим волчонком встало?

Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосёнок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И - Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, её выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь - догоняй меня?).

Между нами пара матёрых, застреленных зимой в окладе. И переярок - мне рассказывал о нём отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям.

Между нами - неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата…

Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу.

Я не одна, нас трое. Но всем нам - волку, мне, собаке - не до сна.

И здесь не подкачал – два особых умения: Замораживание и Веер ледяных игл.

Первое, очевидно, – замедляющее действие, а со вторым разберемся прямо сейчас. Активирую умение и задаю цель для атаки – ближайшее дерево рядом с нами. Не вундерваффе, однако: снеговик совершает два быстрых движения изогнутыми лезвиями, и в стволе дерева торчат вытянутой россыпью два десятка тонких ледяных игл. Урон в районе сотни хитпойнтов, перезарядка пять минут. Дальность и вовсе смешная – метров восемь. Есть небольшой бонус – при попадании замедление врага с вероятностью двадцать процентов, но тоже не полноценное – лишь снижает скорость на треть.

Естественно, как настоящий травник и алхимик, я не мог пройти мимо капающей с лезвий подозрительной жидкости, напоминающей кровь. Оказалось, это вовсе не кровь:

Ледяная кислота. Токсично!

Стойкость к ядам: + 1(18).

Похоже, карма у меня теперь такая – притягивать в умения все ядовитое и травящее. Неужели проклятие накликал шаман своим длинным болтливым языком, прописав на веки вечные под именем Трав?

К сожалению, нашлась и ложка дегтя в бочке с ядом. Судя по всему, вызвать Жнеца можно только при наличии снега, которого нужно не меньше двух-трех килограмм. В сухом и теплом месте это будет проблема, не говоря уже о весеннее-летнем сезоне. Впрочем, до лета еще дожить надо. Будем решать проблемы по мере потепления, благо снег в Бадье внутри мешка может храниться долго, надо лишь определить, какое количество субстанции расходуется для одного призыва.

Порадовала простота плетения вызова – никакие руны не требуются, значок заклинания появляется в слоте быстрого доступа по умолчанию, по первому требованию. Вот только расход маны большой, и время повторного вызова только через четыре часа. Кроме того категорически не рекомендуется держать снеговика в помещениях – весь пол в пятнах от кислоты будет. И не отмывается эта гадость ничем. К слову, снеговик в тепле не тает – магическое создание, плевать ему на законы физики.

Срок жизни Жнеца примерно сутки, после чего он развоплощается без заметных спецэффектов: банально исчезает, словно выключенное изображение. Вместе с ним исчезает собранная ледяная кислота – бесплатный бесконечный источник ценного сырья оказался пшиком.

Моя коллекция ядов в подарочной черепной коробочке от друида могла пополниться весьма достойным экспонатом, но не свезло. Зато, вспомнив о ее существовании, я, наконец, решил там разобраться – может, что интересное найду.

Поэкспериментировав с травящим ассортиментом, всего за полчаса набрал еще три единицы стойкости к ядам (теперь их количество равнялось двадцати одной). Всего восемь видов разных ядов, один даже в виде порошка, со стойким запахом миндаля, вдохнув который я тут же получил урон на пятьдесят ХП, после чего заткнул пробкой и убрал обратно, от греха подальше: не дай боже, рассыплю – никакой противогаз не поможет.

Но самое интересное оказалось в скромной склянке, без надписи, с мутной бесцветной жидкостью. Всего полста миллиграмм, зато каких:

Эфирный токсин. Концентрация: 400 %.

Капнул на руку – я ведь суперстойкий Трав, чего зря бояться, спрашивается?

И чуть не умер. В моральном плане, естественно, поскольку на сутки остался без магии.

Эфирное отравление – 10 единиц маны/сек. Действие: 23 часа 59 минут.

Эфирный токсин. Концентрация: 399 %.

Эфирная защита: + 1(4). Сопротивление магии: + 1(3).

На этом неприятности не закончились. Не знаю, как шаман пронюхал об этом зелье, но весь вечер канючил, что духи очень недовольны, и я мешаю ему медитировать. Причем шаман произносил все это, не приходя в сознание полностью, – так и ходил за мной два часа по пятам с закрытыми глазами и бубнил, что его душевные глюки жалуются на эфирное загрязнение окрестностей.

– Не на того напали, пишите претензии в письменном виде, в трех экземплярах, и передавайте через пресс-секретаря, – недолго думая, я назначил на эту почетную должность хомяка, ибо чувствую, не отстанут.

Как ни странно, подействовало – видимо, астральные подельники гоблина впали в ступор и теперь осмысливают бюрократическую сторону мирозданья.

Пока же, пользуясь временной передышкой, я ускоренно искал, куда бы применить эту пакость с пользой. Ибо не следует загрязнять эфир слишком часто – бесы и духи мстительны, злопамятны и весьма изощренны в проклятиях и порче кармы. Раз уж так случилось, то лучше сразу исследовать, что успею, списав на неопытность и незнание, а уж потом можно обещать все что угодно – например, не травить астрал ядами в этом районе.

Перебирая варианты, с чем новинку смешать и кого ей травануть, поначалу замыслил попробовать яд на растениях и зельях. Однако при внимательном изучении не нашел ни одного подходящего сочетания. Надо пробовать все подряд, а это нежелательно – как и перерасход материала, так и недовольство духов обеспечено. Желательно уложиться в две-три попытки, и сделать это быстро, иначе разборки высшего духового уровня обеспечены.

Исходя из указанных ограничений, решил экспериментировать на экипировке в надежде на улучшение характеристик – все-таки растения с большой вероятностью просто погибнут без пользы. Осталось выбрать предмет и обработать его токсином. И вот здесь удача, рожденная терпением и тщательностью размышлений, повернулась ко мне светлой стороной.

Есть вариант лучше! Вот же они, братцы – Пьющий и Поющий.

Стоит сказать, что два клинка выделялись из остального ассортимента моих вещей как президент и премьер на политическом небосклоне страны. Во-первых, они не опознавались. Никаких характеристик, статов и пояснений – словно две деревяшки из леса. Во-вторых, братцы категорически не признавали нового хозяина. Даже просто держать в руках их было невозможно – они вибрировали, если взять без перчатки жгли и били магией (снимали один ХП в секунду), дергались и выворачивались из рук, словно гадюки, пойманные за хвост.

И в-третьих, клинки порывались порезать любого в радиусе нескольких метров, при отсутствии других целей, охотно засматривались на нового владельца. По крайней мере, когда я попытался сделать обычную восьмерку, Поющий тяпнул меня по ноге. Благо защита выдержала, да и я придержал удар, будучи настороже. После этого два стальных родственника, одержимых бесами, перекочевали в мешок окончательно и навсегда.

Однако сейчас их судьба должна измениться.

Ну, что же – кто не рискует, тот не знает, что такое ипотека в Бирюлево!

– ААА! – больно-то как. Этот бесноватый клинок пропорол мне руку чуть не до кости; впрочем, это с испугу так показалось – кровищи много, на самом деле по касательной прошло. И магии нет залечить нормально, пришлось зельями спасаться. Плохая идея травить ядом клинок, держа его в руке. Всего одна капля, а эта гадюка металлическая словно взбесилась. Похоже, не выйдет ничего путного из этой затеи, да и черт с ними – вот только обидно и больно, жажда мщения переполняет мою нежную душу.

– Рано радуетесь, сейчас «ответка» прилетит, – злорадно ухмыляюсь и щедро выплескиваю эфирный токсин на неблагодарных братцев. Наученный горьким опытом в руках их больше не держу.

Вы уничтожили эпический предмет! Известность: – 1(15).

Артефактор: + 3(27). Ремонт инструмента: + 3(9). Ремонт оружия: + 3(9).

Опыт: + 1500(39 050/45 000).

Вы получили новый уровень: 23. Нераспределенных очков опыта: 20.

Получен комплект Молчащие клинки (используются только парой). Урон: 120–180. Дополнительный урон: отравление ядом 10 ХП/сек (2 мин). Износ: 666/666. Бой двумя руками (умение) + 20. Требования: Ловкость 65.

– Доэкспериментировался, называется, – настроение, упавшее в пропасть, решило не останавливаться и вырыть могилку на дне.

Эфирный токсин. Концентрация: 217 %.

– Нет! – запротестовал Мафей, обиженный гнусными подозрениями. – Я искал методики спиритического общения! И хотел только спросить, как… там.

– Да почему ты вообще уверен, что она мертва? Что дало тебе повод думать, будто Оливию сразу же убили? Если Горбатому так важно было увезти ее в свой мир, то наверняка для каких-то иных целей. Убить вас обоих могли и здесь, не занимая столь ценное активное время портала.

– Я знаю… – тихо пояснил принц, не поднимая глаз. – Им нужна была ведьма для какого-то ритуала. И ее убили этой ночью.

– А вот с этого места поподробнее. – Король чуть оживился и отложил учебное пособие. – Что именно ты знаешь, откуда и насколько точно? Ты все-таки нашел ее в Лабиринте, как тогда нашел Кантора?

Мафей замялся:

– Примерно…

– Ты видел сам ритуал?

– Нет. Там же все не так… Я видел убийцу. Он ждал с той стороны тоннеля. Мне еще сказали, что он нежить, потому и пришел с той стороны… А потом… Нет, Шеллар, извини, я не могу тебе рассказать!

– Не думал, что ты так перетрусишь, – поддел его хитрый король.

Юный эльф немедленно поддался на провокацию:

– Вовсе я не струсил! Кантор взял с меня честное слово… – Мафей испуганно замолчал, зажав себе рот ладонью, а его величество обрадованно уцепился за добытый обрывок информации:

– Так ты видел Кантора? Скажи хотя бы, в какую сторону он… направился? В туннель с Оливией или к выходу с тобой?

– Да ведь я обещал вообще молчать о том, что его видел!

– Давай сделаем так, – предложил Шеллар, чувствуя, как его настроение стремительно улучшается. – Ты ничего мне говорить не будешь, чтобы не нарушать обещания. Говорить буду я, а от тебя требуется только кивать, если я прав, или же качать головой, если я ошибаюсь. Если затрудняешься ответить, можешь пожимать плечами. Если нам удастся разобраться, я не скажу мэтру о твоих внезапно появившихся криминальных наклонностях. При условии, разумеется, что ты вернешь книгу на место так же незаметно, как и взял. Договорились?

Мафей обреченно кивнул и утер последнюю слезу.

– Итак, ты встретил в Лабиринте Кантора. Прежде всего, чтобы никого не томить, ответь: он жив? Нет, я понимаю, что после вашей встречи прошло некоторое время и за достоверность ты поручиться не можешь. Но вышли вы вместе? Хвала богам, все-таки он уцелел… Только куда он подевался… Он не говорил тебе, где находится? Нет. Это уже хуже… А упоминал что-то такое, из чего можно было бы сделать выводы о его местонахождении? Так, хорошо… И ты эти выводы сделал? Замечательно. Значит, попробуем угадать, где же наш пропавший товарищ Кантор… Он каким-то образом покинул поле боя? То есть как – нет? Он был там? И был ранен в бою? Так какого же демона его не могут теперь найти среди раненых? Нет-нет, это не вопрос, я и так знаю, что ты ничего не можешь сказать по этому поводу. Продолжим. Кантор был один? Извини, как следует понимать твое затруднение? Ах, догадываюсь. Количество действующих лиц менялось, верно? Но когда вы встретились, он был один? Да. Хорошо… он подобрал тебя, как и в прошлый раз, отматерил в своей традиционной манере и взял с собой. Он шел в сторону тоннеля?

Следующие два часа трудолюбивый король провел, тщательно выковыривая из кузена каждую крупицу бесценных знаний. По истечении этого времени ему удалось почти полностью восстановить картину событий, за исключением разве что точного текста беседы, которую вели между собой многочисленные родственники Кантора. За это время настроение у его величества поправилось настолько значительно, что он не стал продолжать намеченное нравоучение, решив заменить его парой простых и действенных наглядных уроков. Заставив вороватого кузена поклясться, что книгу он вернет сегодня же и больше никогда не возьмет в руки без одобрения наставника, Шеллар предложил, уже поднимаясь, чтобы уйти:

– Хочешь хороший и дельный совет?

Мафей по привычке лишь кивнул, хотя запретная для разговоров тема давно была исчерпана.

– Скорбя о мертвых, не следует забывать, что вокруг тебя остались живые люди. Кто-то тебе просто сочувствует, кто-то за тебя очень беспокоится, а кто-то, возможно, нуждается в твоей помощи. Насколько я помню, мэтр преподавал тебе основы реанимации, и ты вполне профессионально умеешь поддерживать искусственное жизнеобеспечение, или держать, как это называется в просторечии. Сейчас все доступные специалисты в этой области, сменяясь через каждые два часа, пытаются удержать на этом свете твоего друга Орландо. И еще один помощник там ни в коем случае не будет лишним. Подумай, достойно ли валяться в кровати и жалеть себя, когда ты мог бы спасать жизнь друга? Ты ведь не хочешь потерять еще и его?

– А мэтр меня не прогонит? – Похоже, урок подействовал. Мафей резко оживился, приподнялся, в глазах появилось что-то похожее на надежду.

– Скажешь, я приказал. Только не забудь сначала умыться и одеться!

Разобравшись с кузеном, его величество направился в покои королевы, чтобы поговорить с ней, пока еще какая-нибудь неприятность не испортила его только-только наладившееся расположение духа. Что сказать непослушной супруге, король не знал. Вернее, сказать-то ему было что, но его величество не решился бы сказать и показать беременной женщине то, что, по его мнению, следовало бы. Во всяком случае, не посоветовавшись предварительно с мэтром Истраном. Король хотел просто послушать, что скажет сама Кира. И увидеть, как будет смотреть ему в глаза.

Как назло, по пути ему попалась вчерашняя делегация почти в полном составе, за исключением лишь графа Диннара-сына, которого отец благоразумно решил не подставлять лишний раз. Настроение у короля испортилось от одного вида этих господ, и, чтобы не раздражаться лишний раз перед встречей с королевой, он не стал ни с кем общаться, а послал всех ждать в приемную. Причем таким тоном, каким обычно посылают совсем в иные места.

Нас, тех, кто ждал скорейшего выхода этого комикса Гранта Моррисона и Фрэнка Куайтли, далеко не 3, так что новостью об отправке «НАС3» в типографию издательство «Азбука» сделало «хорошо» большому количеству читателей. Комикс о животных, о жертвах экспериментов, о том, что мы в ответе за тех, кого приручили (а то прирученные могут проучить нас)…казалось бы, основные идеи этой истории так и лезут наружу уже из одного синопсиса. Но, как это бывает у Моррисона, всё совсем не так просто и очевидно. Очевидно только одно — «НАС3» совсем скоро займет свое место на полках магазинов (здесь должна была быть шутка про шестой том Сэндмена, находящийся в типографии уже полтора месяца).

Информация издательства:

Друзья, мы сдали в печать одну из сильнейших историй Гранта Моррисона и Фрэнка Куайтли – «НАС3», издание делюкс!

В недрах сверхсекретного исследовательского центра ВВС США кибернетическая революция обретает форму. Из обычных домашних животных ученые создали новый класс киборгов, сплав плоти и металла. Этим существам предназначено царить на полях сражений будущего. Венцом проекта является тройка прототипов под кодовым названием НАС3, каждый из которых специально спроектирован и подготовлен к командной работе. Обладающие усиленной нервной системой, вооруженные передовой военной техникой, НАС3 являются идеалом «умного оружия» – программируемые и при этом автономные, верные и абсолютно безжалостные.

Но как бы ни были они успешны, НАС3 – всего лишь опытные образцы, которые по окончании испытаний будут демонтированы. Однако внутри этих грозных механических оболочек – три растерянных зверя, чья воля к жизни оказывается много сильнее, чем предполагали проектировщики. Столкнувшись с опасностью, НАС3 бегут, вырываясь в пугающий и сложный мир, для которого они в настоящее время представляют серьезную угрозу. Как и те, кто охотится на них. Без устали преследуемые, НАС3 сражаются, объединив огневую мощь батальона со слабым теплым воспоминанием о чем-то под названием «Дом».