В каком произведении солженицына описана голосовая индикация. Александр Исаевич Солженицын

В своём творчестве, а в частности в произведениях «Один день Ивана Денисовича», Солженицын затрагивает различные проблемы: проблема уважения, проблема сострадания, проблема отношений между человеком и государством, а точнее между личностью и обществом, проблема отношения к труду, проблема справедливости и несправедливости.
В произведении «Один день Ивана Денисовича» зека называют по имени и отчеству, хотя у каждого были номера. Почему так было? Потому что люди уважали Ивана Денисовича. Уважали за то, что в трудной ситуации смог остаться человеком, смог сохранить все свои моральные принципы, за то, что он сочувствовал и помогал другим, за то, что он пытался сделать жизнь как можно комфортнее (затаивал кусочки хлеба, пытался подработать в нетрудовое время), но не был приспособленцем. В лагере говорили: «…тот подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к куму ходит стучать. » Иван Денисович никогда не делал ничего из этого. А Матрёну, наоборот, в деревне не уважали. Соседи и родственники принимали её помощь как должное, не понимали всей её душевной глубины. В словаре Ушакова написано: «Сострадание – сочувствие чужому страданию, участие, возбуждаемое горем, несчастьем другого человека». Матрёна, из повести «Матрёнин двор», смогла пройти через все проблемы, преследовавшие её всю жизнь и сохранить сердце, способное к состраданию, умеющее откликаться на чужую беду. Матрёна всегда помогала окружающим в чём бы то ни было, она даже в колхозе работала не за деньги, а за «трудодни». Многие не понимали, почему она это делает, и считали это глупостью. Золовка, после смерти Матрёны, сказала про неё : «…глупая, помогала чужим бесплатно». Но для Матрёны не было чужих, все были «свои», она и к незнакомому человеку, к Игнатьичу, относилась как к родному. Он после её смерти был единственным человеком, кто, по-настоящему, горевал. Иван Денисович тоже не потерял чувства сострадания, он сочувствует Алёшке-баптисту, «придурку» Цезарю, эстонцам, лишённым своей родины. Другие герои рассказа «Один день Ивана Денисовича» тоже не лишены этого чувства, например, бригадир пытается освободить свою бригаду от сложной работы на неосвоенной местности, за что ему очень благодарны его подопечные.
Между личностью и обществом всегда был конфликт. Матрёна, никем не понятая, оказалась в наихудшем положении. Первоначальное название рассказа было - «Не стоит село без праведника», но в последствии его переименовали, так как оно имело ярко выраженную «религиозность». Матрёна и была тем самым праведником, на которых держится весь мир. Ужасной была сцена, когда Матрёна хотела оформить пенсию, а её гоняли из одного учреждения в другое, и ей приходилось проходить за день десятки километров. Все были совершенно равнодушны к её проблеме.
Иван Денисович относился к труду серьёзно, он никогда ничего не делал «для галочки», в общем как и Матрёна. В лагере говорили, что когда для себя делаешь – работай, а когда для начальства – показывай, что работаешь. Для себя Иван Денисович не успел поработать, но в лагере он на работе выкладывался до конца и работал не думая, для себя ли он этого делает «…всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули». Матрёна никогда не сидит без дела, она постоянно чем-то занята. Ей нравится заниматься делами, даже чужими. В труде она видит единственную отдушину. Матрёна и умерла из-за того, что пыталась помочь вытащить сани с рельс. Она помогала перевозить свой дом, хотя другие люди воспротивились бы этому.
Наша жизнь несправедлива и Солженицын показал это в своих произведениях. Людей, которые жили по совести и старались делать всё правильно, не поняли. Матрёна – праведница, но этого никто не замечает. Соседи и родственники Матрёны только используют её, не давая ничего взамен. Я считаю, она заслуживает большего, хотя бы благодарности. Единственный человек, который понял, какое место занимает Матрёна в жизни окружающих, это Игнатьич, посторонний человек, который знал её очень недолгое время, и, увы, он понял это только после её смерти.
Солженицын в своём творчестве поднимает различные проблемы, ему интересны все стороны жизни. Многие произведения автобиографичны. В произведении «Матрёнин двор» Игнатьич списан с автора, а «Один день Ивана Денисовича» Александр Исаевич задумал, когда находился на общих работах в Экибастузском особом лагере. Так что Александр Исаевич описывает проблемы, которые он сам пережил, то и заставляет читателей проникнуться таким чувством к его произведениям. Читая его рассказы и повести мы представляем себя на месте главных героев, вникаем в их проблемы, ищем решения, которые изменят нашу жизнь, знакомимся с новыми людьми. Я, лично, навсегда запомню прочитанные мной, произведения Александра Исаевича Солженицына.

Повести «Один день Ивана Денисовича» исполнилось 50 лет

Ровно полвека тому назад, в ноябре 1962 года, в одиннадцатом номере «Нового мира» увидела свет повесть никому тогда не известного автора «Один день Ивана Денисовича» - и мир впервые услышал это имя: Солженицын. Когда рукопись «Одного дня» появилась в редакции «Нового мира», Александр Твардовский, прежде чем начать трудную и, как тогда казалось, почти наверняка обреченную на неуспех борьбу за нее, дал ее прочесть некоторым своим ближайшим друзьям. В числе первых ее читателей (если не считать сотрудников редакции) был Самуил Яковлевич Маршак.

Рассказывая мне о ней, он, между прочим, сказал: «Я всегда говорил Александру Трифоновичу: надо терпеливо, умело, старательно раскладывать костер. А огонь упадет с неба»...

Солженицын, что теперь ни говори, был тогда для нас именно вот этим самым упавшим с неба огнем. Появление этой солженицынской повести на страницах «Нового мира» прежде всего было, конечно, огромным общественным событием, по значению своему сравнимым, может быть, только с закрытым докладом Хрущева на ХХ съезде. Но меня - меня лично - «Иван Денисович» покорил не только этим.

В то время я прочел уже довольно много ходивших в самиздате лагерных рукописей. Читал и замечательную книгу Юлия Марголина «Путешествие в страну Зэ-Ка», вышедшую аж в 1952 году в Нью-Йорке, уже знал Шаламова... Поэтому ли, по другой ли какой причине, но тем, что он поднял новый, как тогда считалось, никем не до него не тронутый пласт жизни, Солженицын меня не поразил. Поразил меня его «Иван Денисович» как событие литературное, художественное.

Хорошо помню тогдашний свой разговор о Солженицыне с одним близким моим другом. «Ты действительно думаешь, что он великий писатель?», - спросил он. «Может быть, и не великий, - ответил я. - Но он весь оттуда, не из нашей советской, а из той, великой русской литературы». И вот прошло полвека. Срок не только для человеческой жизни, но и для истории немалый. Много чего произошло в нашей жизни за эти пятьдесят лет.

Солженицын менялся (а может быть, не менялся, а открывался, переставал таиться, становился все откровеннее?), и менялось мое отношение к нему. Если раньше для обозначения этого моего отношения на ум приходили такие слова, как «изумление», «восхищение», «восторг», то теперь тут более уместны были совсем другие: «недоумение», «разочарование», «раздражение», «отталкивание». И чем дальше, тем хуже: «неприязнь», «возмущение», «негодование», а в иных случаях даже «омерзение».

Но ту мою реплику, тот мой ответ на вопрос друга, считаю ли я Солженицына великим писателем, я готов, не кривя душой, повторить и сегодня. О других книгах Солженицына я этого не скажу, но к «Одному дню Ивана Денисовича» за минувшие полвека мое отношение не изменилось.

Примерно тогда же, полвека назад, я начал писать (в стол, без всякой надежды увидеть ее напечатанной) давно мною задуманную книгу «Случай Мандельштама». Впереди маячили «Случай Зощенко», «Случай Маяковского», «Случай Эренбурга». Никак не надеялся я тогда, что все эти мои планы мне удастся реализовать. Уж больно они были обширны. Но ни тогда, ни долго еще потом у меня и в мыслях не было, что надо бы к этим - тогда еще не осуществленным - моим замыслам прибавить еще один: «Случай Солженицына».

Такими гении иногда входят в жизнь...

И только совсем недавно, уже на исходе полувека, я вдруг почувствовал неодолимую потребность написать и о нем. И вот - написал. Правда, назвал эту свою книгу несколько иначе: не «Случай», а «Феномен Солженицына». Почему же вдруг возникла у меня такая потребность? И почему то все были «случаи», а тут вдруг «феномен»?

На этот - второй - вопрос ответить мне будет совсем легко. Достаточно процитировать коротенький эпиграф, который я предпослал этой моей книге:
ФЕНОМЕН - 1) редкое, необычное явление или выдающийся, исключительный в каком-либо отношении человек; 2) субъективное содержание нашего сознания, не отражающее объективной действительности (Словарь иностранных слов). К Солженицыну, как ни к кому другому, подходят оба значения этого слова. Как к нему ни относись, человек он исключительный, воистину феноменальный.

Феноменален, ни с чьим другим не сравним этот напор личности, это безоглядное мужество, с каким он - в одиночку - вступил в бой с могущественной ядерной державой, его поразительная работоспособность, даже в сравнении со Львом Толстым, чье собрание сочинений составило девяносто томов, поражающая воображение продуктивность.

Но и второе значение слова «феномен», которое дает нам словарь иностранных слов, к фигуре Солженицына может быть отнесено скорее, чем к какой-либо другой.

Судьба каждого большого художника граничит с мифом, а нередко и неотделима от мифа. Но я не знаю другого примера, когда бы миф до такой степени «не отражал объективной реальности», как мы это видим в случае Солженицына. То-то и дело, что Александр Исаевич оказался совсем не тем человеком, за какого мы его принимали. (А многие еще и продолжают принимать.)

Народ мучительно связывал эти две грани своей же жизни

Что же касается первого вопроса (почему вдруг - да еще так поздно - возникла у меня потребность написать книгу о Солженицыне), то, отвечая на второй, я и на него уже почти ответил.

Литература о Солженицыне огромна. Это горы книг, статей, научных трудов, диссертаций, восторженных и полемических откликов. Казалось бы, какой простор для самых разнообразных взглядов, трактовок, эстетических, философских и политических интерпретаций роли и места писателя в литературной и общественно-политической жизни страны и мира. На самом деле, однако, особого разнообразия тут не наблюдается. Вся эта литература аккуратно делится на две противостоящие категории. Одна - это апологетика (если речь о творчестве «великого писателя земли русской» - коленопреклонение и восторг, если о его биографии - нимб пророка и гения, не жизнеописание, а житие). И другая, противоположная: разоблачения, глумления, памфлеты, а то и пасквили.

Я решил попытаться насвежо, как выразился бы сам Александр Исаевич, перечитать созданное им, окинуть его гигантское художественное наследие трезвым взглядом, без той эйфории, в какой мы все пребывали, когда он явился нам впервые, но и без раздражения, без предвзятости, вызванной превращением мужественного борца с тиранией в «апостола невежества и панегириста татарских нравов», ненавидящего демократию убежденного реакционера и оголтелого националиста.

Какая же картина открылась мне, когда я решился предпринять эту попытку? Первое, что тут сразу тут бросилось мне в глаза и, пожалуй, более всего меня поразило, - это полная неспособность Александра Исаевича к трезвой самооценке, перевернутая шкала исповедуемых и проповедуемых им художественных ценностей.

И началось раздвоение - «бронозовение»...

Более всего разоблачает эту его перевернутую шкалу ценностей то место, которое он отводил «Одному дню Ивана Денисовича» в сравнении с другими своими вещами, в то время уже написанными, а тем более с теми, которые он еще собирался написать.

Решившись наконец выйти из подполья и отдать что-нибудь свое в легальный советский журнал, он выбрал именно эту вещь как самую безобидную, самую «проходную». Что же касается литературных, художественных ее достоинств, то она совсем не представлялась ему такой уж большой его художественной удачей. Он даже и повестью ее не считал. Считал рассказом. А назвать повестью разрешил, идя навстречу пожеланиям редакции. И даже не очень охотно: «Предложили мне для весу назвать рассказ повестью - ну, ин пусть будет повесть...» (Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996, с. 28).

А на появление в том же «Новом мире» двух других его рассказов («Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка») отреагировал такой репликой: «Там (в «Иване Денисовиче». - Авт.) - тема, а здесь - чистая литература. Теперь пусть судят!».

Ни за что не поверил бы он тогда - да и потом тоже (потом - тем более!), - что «Иван Денисович» останется его художественной вершиной - самым гармоничным, самым совершенным из всех его творений, всех навороченных им за всю его долгую жизнь многотомных «узлов», «глыб» и «колес».

Именно эти мертворожденные, антихудожественные, неудобочитаемые «узлы» и «глыбы», образующие гигантское многотомье его «Красного колеса», он полагал главным делом своей жизни и высшим своим художественным достижением. В действительности же это был полный художественный крах. Даже первый, самый живой из этих его узлов - «Август четырнадцатого» - и тот не шел ни в какое сравнение с его романами, основанными на пережитом, на собственном, личном его жизненном опыте: «В круге первом» и «Раковым корпусом». Но и в этих своих романах он уже сильно кренился в сторону соцреализма, и не случайно тот вариант «Круга», который он считал главным, оказался суше, рациональнее, художественно беднее того, который пренебрежительно именовал «киндер-вариантом».

Признание было. Но что оно дало?

А в конечном счете вышло так, что один только его «Иван Денисович» был из той, великой русской литературы, посланцем которой, метеоритом, упавшим к нам с неба, был тогда для нас Александр Исаевич.

Получалась картина сперва медленного, а потом все более стремительного угасания, оскудения его художественного дара.

В эту картину как будто не вполне вписывается «Архипелаг ГУЛАГ». Сегодня, правда, и об этом его творении говорят в пренебрежительно-уничижительном тоне. И не какие-нибудь оголтелые сталинисты, которым эта его книга книг как кость в горле, а те, кому по целям своим и задачам она вроде должна быть кровно близка: «Стоит заметить, что и сам проект «Архипелага ГУЛАГ» как книги, построенной главным образом не на своих, а на чужих свидетельствах и на чужих рукописях, не принадлежащих автору по праву, он (речь идет о Шаламове. - Авт.) считал безнравственным...». (Валерий Есипов. Шаламов («ЖЗЛ»). М., 2012, с. 263.). И - там же: «...Книга, составленная из более чем двухсот источников, не принадлежавших автору по праву, и писавшаяся в большой спешке, с поверхностным редактированием многих текстов»... (c. 305).

Не думаю, чтобы такой тон в этом случае был уместен. Да и по смыслу этот упрек весьма сомнителен. Если даже и в самом деле Александр Исаевич включил в «Архипелаг» более двухсот не принадлежащих ему текстов, это ни в коей мере не умаляет ни значения и достоинств этой его книги, ни величия его гражданского подвига.

Но вот что случилось с этой его книгой-подвигом, когда в разгаре нашей так называемой «перестройки» на страницы наших журналов хлынул поток недавно еще запретной литературы. Александр Исаевич, приезда которого в освободившуюся от тоталитарного гнета страну все мы так ждали, а он все не приезжал и не приезжал - оттуда, из своего заокеанского далека, - объявил, что запрещает в новой, свободной России публиковать все свои книги, пока не будет там напечатан «Архипелаг ГУЛАГ».

Ну «Архипелаг»? Ну и что? Это было начало конца...

Он думал - да и не раз об этом говорил, - что только появление в открытой продаже этой его книги будет самым точным показателем, бесспорным знаком полного краха бесчеловечного советского режима, что это будет для него как взрыв водородной бомбы...

И вот это наконец произошло. Три тома солженицынского «Архипелага» лежали на всех книжных лотках во всех московских подземных переходах. Стоили они недорого - издание было дешевое, в бумажных обложках. Но москвичи, толпившиеся у тех лотков, скользили по этим обложкам равнодушным взглядом: нарасхват были тогда совсем другие книги. Объяснялось это просто: лагерная тема уже не была запретной, и не только о «круге первом» - обо всех кругах сталинского ада можно было тогда прочесть в любой газете...

В эмиграции Александр Исаевич сблизился с одним из столпов русского православия на Западе, протопресвитером Александром Шмеманом. «Он мне родной», - постоянно говорил он об этом новом своем друге.

В дневнике отца Александра, опубликованном после его смерти, имя Солженицына упоминается чуть ли не на каждой его странице. И всегда - с восторгом, чуть ли даже не коленопреклоненно. Но - чем дальше, тем со все более и более знаменательными оговорками.

Пророк получился и был. Но был ли он уместен...

Вот одна из этих его записей: «Воскресенье, 16 февраля 1975... Вчера весь день, не отрываясь, читал - и прочел - «Теленка». Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны - эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор - восхищают... Чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига... С другой же - пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и - в первый раз так ощущаю - жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной «смекалки», какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку... Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее - в горах: «Я - Ленин...». Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются как пешки одного, страшно напряженного напора...

Чем дальше - тем сильнее это «кто не со мной, тот против меня», нет - не гордыня, не самолюбование, а какое-то упоение «тотальной войной». Кто не наделен таким же волюнтаризмом - того вон с пути, чтобы не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это - по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но - как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои...». (Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983. М., 2007, с. 151).

«Все это изумительно, гениально», - говорит (записывает) о. Александр. И тут же: «Все это - по ту сторону таланта». Как это совместить? Как гениальное может быть «по ту сторону таланта»?

Что тебе снится, крейсер «Аврора»?..

Совмещается просто. «По ту сторону таланта» - это о таланте писателя, художника. А то, что в Солженицыне гениально, лежит совсем в другой области, в другой жизненной сфере. Эта бешеная целеустремленность Солженицына, в которой выразилась пресловутая его гениальность, была не просто несовместима с его художественным даром. В конечном счете именно она этот его - немалый - художественный дар исказила, задавила, а потом и разрушила...

Бенедикт САРНОВ, «Грани.Ру»

Александр Солженицын - выдающийся русский писатель, публицист, историк, поэт и общественный деятель.

Получил широкую известность, помимо литературных произведений (как правило, затрагивающих острые общественно-политические темы), также историко-публицистическими произведениями об истории России XIX-XX веков.

Бывший диссидент, в течение нескольких десятилетий (шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы XX века) активно боровшийся против коммунистического режима в России.

Первые годы Солженицын прожил в Кисловодске, в 1924 году вместе с матерью переехал в Ростов-на-Дону.

Уже в молодости Солженицын осознал себя писателем.

В 1937 году он задумывает исторический роман о начале Первой мировой войны и начинает собирать материалы для его создания. Позднее этот замысел был воплощен в "Августе Четырнадцатого": первой части ("узле") исторического повествования "Красное Колесо".

В 1941 году Солженицын окончил физико-математический факультет Ростовского университета. Еще раньше, в 1939 году, он поступил на заочное отделение Московского института философии, литературы и искусства. Закончить институт ему помешала война. После обучения в артиллерийском училище в Костроме в 1942 году он был oтправлен на фронт и назначен командиром батареи звуковой разведки.
Солженицын прошел боевой путь от Орла до Восточной Пруссии, получил звание капитана, был награжден орденами. В конце января 1945 года он вывел батарею из окружения.

9 февраля 1945 года Солженицына арестовали: военная цензура обратила внимание на его переписку с другом Николаем Виткевичем. В письмах содержались резкие оценки Сталина и установленных им порядков, говорилось о лживости современной советской литературы. Солженицына осудили на восемь лет лагерей и вечную ссылку. Отбывал он срок в Новом Иерусалиме под Москвой, потом на строительстве жилого дома в Москве. Затем - в "шарашке" (секретном научно-исследовательском институте, где работали заключенные) в подмосковном поселке Марфино. 1950-1953 годы он провел в лагере (в Казахстане), был на общих лагерных работах.

После окончания срока заключения (февраль 1953) Солженицын был отправлен в бессрочную ссылку. Он стал преподавать математику в районном центре Кок-Терек Джамбульской области Казахстана. 3 февраля 1956 года Верховный суд Советского Союза освободил Солженицына от ссылки, а через год его и Виткевича объявил полностью невиновными: критика Сталина и литературных произведений была признана справедливой и не противоречащей социалистической идеологии.

В 1956-ом Солженицын переселился в Россию - в небольшой поселок Рязанской области, где работал учителем. Через год он переехал в Рязань.

Еще в лагере у Солженицына обнаружили раковое заболевание, и 12 февраля 1952 года ему была сделана операция. Во время ссылки Солженицын дважды лечился в Ташкентском онкологическом диспансере, использовал различные целебные растения. Вопреки ожиданиям медиков, злокачественная опухоль исчезла. В своем исцелении недавний узник усмотрел проявление Божественной воли - повеление рассказать миру о советских тюрьмах и лагерях, открыть истину тем, кто ничего не знает об этом или не хочет знать.

Первые сохранившиеся произведения Солженицын написал в лагере. Это стихотворения и сатирическая пьеса "Пир победителей".

Зимой 1950-1951 годов Солженицын задумал рассказ об одном дне заключенного. В 1959 году была написана повесть "Щ-854" (Один день одного зэка). Щ-854 - лагерный номер главного героя, Ивана Денисовича Шухова, заключенного (зэка) в советском концентрационном лагере.

Осенью 1961 года с повестью познакомился главный редактор журнала "Новый мир" А.Т.Твардовский. Разрешение на публикацию повести Твардовский получил лично от Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Н.С.Хрущева. "Щ-854" под измененным названием - "Один день Ивана Денисовича" - был напечатан в № 11 журнала "Новый мир" за 1962 год. Ради публикации повести Солженицын был вынужден смягчить некоторые детали жизни заключенных. Подлинный текст повести впервые напечатан в парижском издательстве "Ymca press" в 1973 году. Но название "Один день Ивана Денисовича" Солженицын сохранил.

Публикация рассказа стала историческим событием. Солженицын стал известен всей стране.

Впервые о лагерном мире была сказана неприкрытая правда. Появились публикации, в которых утверждалось, что писатель сгущает краски. Но преобладало восторженное восприятие рассказа. На короткое время Солженицын был признан официально.

В 1964 году "Один день Ивана Денисовича" был выдвинут на Ленинскую премию. Но Ленинской премии Солженицын не получил.

Через несколько месяцев после "Одного дня Ивана Денисовича" в № 1 "Нового мира" за 1963 год был напечатан рассказ Солженицына "Матренин двор". Первоначально рассказ "Матренин двор" назывался "Не стоит село без праведника" - по русской пословице, восходящей к библейской Книге Бытия. Название "Матренин двор" принадлежит Твардовскому. Как и "Один день Ивана Денисовича", это произведение было автобиографическим и основанным на реальных событиях из жизни знакомых автору людей. Прототип главной героини - владимирская крестьянка Матрена Васильевна Захарова, у которой жил писатель, повествование, как и в ряде позднейших рассказов Солженицына, ведется от первого лица, от имени учителя Игнатича (отчество созвучно с авторским - Исаевич), который перебирается в Европейскую Россию из дальней ссылки.

В 1963-1966 годах в "Новом мире" были опубликованы еще три расска за Солженицына: "Случай на станции Кречетовка" (№ 1 за 1963 год, авторское название - "Случай на станции Кочетовка" - было изменено по настоянию редакции из-за противостояния "Нового мира" и консервативного журнала "Октябрь", возглавлявшегося писателем В.А.Кочетовым), "Для пользы дела" (№ 7 за 1963 год), "Захар-Калита" (№ 1 за 1966 год). После 1966 года сочинения писателя не печатались на Родине вплоть до рубежа 1989 года, когда в журнале "Новый мир" публикуются Нобелевская лекция и главы из книги "Архипелаг ГУЛаг".

В 1964 году ради публикации романа в "Новом мире" А.Т.Твардовского Солженицын переработал роман, смягчив критику советской действительности. Вместо девяносто шести написанных глав текст содержал только восемьдесят семь. В первоначальном варианте рассказывалось о попытке высокопоставленного советского дипломата предотвратить кражу сталинскими агентами секрета атомного оружия у США. Он убежден, что с атомной бомбой советский диктаторский режим будет непобедим и может покорить пока еще свободные страны Запада. Для публикации сюжет был изменен: советский врач передавал на Запад сведения о замечательном лекарстве, которые советские власти хранили в глубокой тайне.

Цензура тем не менее запретила публикацию. Позднее Солженицын восстановил первоначальный текст, внеся в него небольшие изменения.

В 1955 году Солженицын задумывает, а в 1963-1966 годах пишет повесть "Раковый корпус". В ней отразились впечатления автора от пребывания в Ташкентском онкологическом диспансере и история его исцеления. Время действия ограничено несколькими неделями, место действия - стенами больницы (такое сужение времени и пространства - отличительная черта поэтики многих произведений Солженицына).

Все попытки напечатать повесть в "Новом мире" оказались неудачными. "Раковый корпус", как и "В круге первом", распространялся в "самиздате". Повесть вышла впервые на Западе в 1968 году.

В середине 1960-х годов, когда на обсуждение темы репрессий был наложен официальный запрет, власть начинает рассматривать Солженицына как опасного противника. В сентябре 1965 года у одного из друзей писателя, хранившего его рукописи, был устроен обыск. Солженицынский архив оказался в Комитете государственной безопасности. С 1966 года сочинения писателя перестают печатать, а уже опубликованные изъяли из библиотек. КГБ распространил слухи, то во время войны Солженицын сдался в плен и сотрудничал с немцами. В марте 1967 года Солженицын обратился к Четвертому съезду Союза советских писателей с письмом, где говорил о губительной власти цензуры и о судьбе своих произведений. Он требовал от Союза писателей опровергнуть клевету и решить вопрос о публикации "Ракового корпуса".

Руководство Союза писателей не откликнулосъ на этот призыв. Началось противостояние Солженицына власти. Он пишет публицистические статьи, которые расходятся в рукописях. Отныне публицистика стала для писателя такой же значимой частью его творчества, как и художественная литература. Солженицын распространяет открытые письма с протестами против нарушения прав человека, преследований инакомыслящих в Советском Союзе. В ноябре 1969 года Солженицына исключают из Союза писателей. В 1970 году Солженицын становится лауреатом Нобелевской премии. Поддержка западного общественного мнения затрудняла для властей Советского Союза расправу с писателем-диссидентом.

О своем противостоянии коммунистической власти Солженицын рассказывает в книге "Бодался телёнок с дубом", впервые опубликованной в Париже в 1975 году.

С 1958 года Солженицын работает над книгой "Архипелаг ГУЛаг" - историей репрессий, лагерей и тюрем в Советском Союзе (ГУЛаг - Главное управление лагерей). Книга была завершена в 1968 году. В 1973 году сотрудники КГБ захватили один из экземпляров рукописи. Преследования писателя усилились. В конце декабря 1973 года на Западе выходит первый том Архипелага... (полностью книга была издана на Западе в 1973-1975 годах).

12 февраля 1974 года Солженицын был арестован и спустя сутки выслан из Советского Союза в Западную Германию. Сразу после ареста писателя его жена Наталья Дмитриевна распространила в "самиздате" его статью "Жить не по лжи" - призыв к гражданам отказаться от соучастия во лжи, которой от них требует власть.

Солженицын с семьей поселился в швейцарском городе Цюрихе, в 1976 году переехал в небольшой город Кавендиш в американском штате Вермонт.

В эмиграции Солженицын работает над эпопеей "Красное Колесо", посвященной предреволюционным годам. "Красное Колесо" состоит из четырех частей - "узлов": "Август Четырнадцатого", "Октябрь Шестнадцатого", "Март Семнадцатого" и "Апрель Семнадцатого". Солженицын начал писать "Красное Колесо" в конце шестидесятых и завершил только в начале девяностых. "Август Четырнадцатого" и главы "Октября Шестнадцатого" были созданы еще в СССР.

Солженицын говорил, что вернется на родину лишь тогда, когда туда вернутся его книги, когда там напечатают "Архипелаг ГУЛаг". Журналу "Новый мир" удалось добиться разрешения властей на публикацию глав этой книги в 1989 году.

В мае 1994 года Солженицын возвращается в Россию. Он пишет книгу воспоминаний "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" ("Новый мир", 1998, № 9, 11, 1999, № 2, 2001, № 4), выступает в газетах и на телевидении с оценками современной политики российских властей. Писатель обвиняет их в том, что проводимые в стране преобразования непродуманны, безнравственны и наносят огромный урон обществу, что вызвало неоднозначное отношение к публицистике Солженицына.

В 1991 году Солженицын пишет книгу "Как нам обустроить Россию". Посильные сображения. А в 1998 году Солженицын печатает книгу Россия в обвале, в которой резко критикует экономические реформы. Он размышляет о необходимости возрождения земства и русского национального сознания. Вышла в свет книга "Двести лет вместе", посвященная еврейскому вопросу в России. В "Новом мире" писатель регулярно выступает в конце девяностых с литературно-критическими статьями, посвященными творчеству русских прозаиков и поэтов.

В девяностых Солженицын пишет несколько рассказов и повестей: "Два рассказа" (Эго, На краях) ("Новый мир", 1995, 3, 5), названные "двучастными" рассказы "Молодняк", "Настенька", "Абрикосовое варенье" (все - "Новый мир", 1995, № 10), "Желябугские выселки" ("Новый мир", 1999, № 3) и повесть "Адлиг Швенкиттен" ("Новый мир", 1999, 3). Структурный принцип "двучастных рассказов" - соотнесенность двух половин текста, в которых описываются судьбы разных персонажей, часто вовлеченных в одни и те же события, но не ведающих об этом. Солженицын обращается к теме вины, предательства и ответственности человека за совершенные им поступки.

В 2001-2002 годах выходит двухтомный монументальный труд "Двести лет вместе", который автор посвящает истории еврейского народа в России. Первая часть монографии охватывает период с 1795 по 1916 годы, вторая - с 1916 по 1995 годы.

В 2007 году президент РФ Владимир Путин присудил Александру Солженицыну государственную премию РФ за гуманитарную деятельность.

В ночь с 3 на 4 августа 2008 года Александр Солженицын скончался в Москве. Со слов его родных, причиной смерти стала острая сердечная недостаточность.

Материал подготовлен на основе информации из открытых источников

В свое время М. Горький очень точно охарактеризовал противоречивость характера русского человека: “Люди пегие - хорошие и дурные вместе”. Во многом эта “пегость” стала предметом исследования и у Солженицына.

В главном герое рассказа “Случай на станции Кочетонка" (1962), молоденьком лейтенанте Васе Зотове, воплощены самые добрые человеческие черты: интеллигентность, распахнутость навстречу фронтовику или окруженцу, вошедшему в комнату линейной комендатуры, искреннее желание помочь в любой ситуации. Два женских образа, лишь слегка намеченные писателем, оттеняют глубинную непорочность Зотова, и даже сама мысль об измене жене, оказавшейся в оккупации под немцами, невозможна для него.

Композиционный центр рассказа составляет встреча Зотова с отставшим от своего эшелона окружением, который поражает его своей интеллигентностью и мягкостью. Все - слова, интонации голоса, мягкие жесты этого человека, способного даже в надетой на него чудовищной рванине держаться с достоинством и мягкостью, - привлекает героя: ему “была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то легкими движениями пальцев пояснять свою речь”. Он раскрывает перед ним свои полудетские мечты о бегстве в Испанию, рассказывает о своей тоске по фронту и предвкушает несколько часов чудесного общения с интеллигентным, культурным и знающим человеком - актером до войны, ополченцем без винтовки - в ее начале, недавним окружением, чудом выбравшимся из немецкого “котла” и теперь вот отставшим от своего поезда - без документов, с ничего не значащим догонным листом, в сущности, и не документом. И здесь автор показывает борьбу двух начал в душе Зотова: человеческого и бесчеловечного, злого, подозрительного. Уже после того, как между Зотовым и Тверитиновым пробежала искра понимания, возникшая некогда между маршалом Даву и Пьером Безуховым, спасшая тогда Пьера от расстрела, в сознании Зотова возникает циркуляр, перечеркивающий симпатию и доверие, возникшее между двумя сердцами, которые еще не успели выстыть на войне. “Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более - одиночкам”. И случайная обмолвка Тверитинова (он спрашивает всего лишь, как раньше назывался Сталинград) оборачивается неверием в юной и чистой душе Зотова, уже отравленной ядом подозрительности: “И - все оборвалось и охолонуло в Зотове <...>. Значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие”. То, что спасло Пьера, не спасло несчастного и беспомощного Тверитинова - молоденький лейтенант “сдает” только что полюбившегося и так искренне заинтересовавшего его человека в НКВД, и последние слова Тверитинова: “Что вы делаете! Что вы делаете! <...> Ведь этого не исправишь!!” - подтверждаются последней, аккордной, как всегда у Солженицына, фразой: “Ho никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека...”.

Наивная доброта и жестокая подозрительность - два качества, казалось бы, несовместимые, но вполне обусловленные советской эпохой 30-х гг., - сочетаются в душе героя.

Противоречивость характера предстает иногда и с комической стороны - как в рассказе “Захар-Калита” (1965).

Этот небольшой рассказ весь построен на противоречиях, и в этом смысле он очень характерен для поэтики писателя. Его нарочито облегченное начало как бы пародирует расхожие мотивы исповедальной или лирической прозы 60-х гг., явно упрощающие проблему национального характера.

“Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного?” - этот зачин, настраивающий на нечто летнее, отпускное и необязательное, контрастирует с содержанием самого рассказа, где на нескольких страницах воссоздается картина сентябрьской битвы 1380 г. Ho и оборачиваясь на шесть столетий назад, Солженицын не может сентиментально и благостно, в соответствии с “велосипедным” зачином, взглянуть на обремененное историографичной торжественностью поворотное событие русской истории: “Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. <...> Для того и перешли русские через Дон, чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы, православные”. Противоречия, таящиеся в душе одного человека, характерны и для нации в целом: “He отсюда ли повелась судьба России? He здесь ли совершен поворот ее истории? Всегда ли только через Смоленск и Киев роились на нас враги?..” Так от противоречивости национального сознания Солженицын делает шаг к исследованию противоречивости национальной жизни, приведшей уже значительно позже к другим поворотам русской истории.

Ho если повествователь может поставить перед собой такие вопросы и осмыслить их, то главный герой рассказа, самозваный сторож Куликова поля Захар-Калита, просто воплощает в себе почти инстинктивное желание сохранить утраченную было историческую память. Толку от его постоянного, дневного и ночного пребывания на поле нет никакого, но сам факт существования смешного чудаковатого человека значим для Солженицына. Перед тем как описать его, он как бы останавливается в недоумении и даже сбивается на сентиментальные, почти карамзинские интонации, начинает фразу со столь характерного междометия “ах”, а заканчивает вопросительными и восклицательными знаками.

С одной стороны, Смотритель Куликова поля со своей бессмысленной деятельностью смешон, как смешны его намерения дойти в поисках своей, только ему известной правды до Фурцевой, тогдашнего министра культуры. Повествователь не может удержаться от смеха, сравнивая его с погибшим ратником, рядом с которым, правда, нет ни меча, ни щита, а вместо шлема кепка затасканная да около руки мешок с подобранными бутылками. С другой стороны, совершенно бескорыстная и бессмысленная, казалось бы, преданность Полю как зримому воплощению русской истории заставляет видеть в этой фигуре нечто настоящее - скорбь. Авторская позиция не прояснена - Солженицын как бы балансирует на грани комического и серьезного, видя одну из причудливых и незаурядных форм русского национального характера. Комичны при всей бессмысленности его жизни на Поле (у героев даже возникает подозрение, что таким образом Захар-Калита увиливает от тяжелой сельской работы) претензия на серьезность и собственную значимость, его жалобы на то, что ему, смотрителю Поля, не выдают оружия. И рядом с этим - совсем уж не комическая страсть героя доступными ему способами свидетельствовать об исторической славе русского оружия. И тогда “сразу отпало все то насмешливое и снисходительное, что мы думали о нем вчера. В это заморозное утро встающий из копны, он был уже не Смотритель, а как бы Дух этого Поля, стерегущий, не покидавший его никогда”.

Разумеется, дистанция между повествователем и героем огромна: герою недоступен тот исторический материал, которым свободно оперирует повествователь, они принадлежат разной культурной и социальной среде, но сближает их истинная преданность национальной истории и культуре, принадлежность к которой дает возможность преодолеть социальные и культурные различия.

Обращаясь к народному характеру в рассказах, опубликованных в первой половине 60-х гг., Солженицын предлагает литературе новую концепцию личности. Его герои, такие, как Матрена, Иван Денисович (к ним тяготеет и образ дворника Спиридона из романа “В круге первом”), - люди не рефлексирующие, живущие некими природными, как бы данными извне, заранее и не ими выработанными представлениями. И, следуя этим представлениям, важно выжить физически в условиях, вовсе не способствующих физическому выживанию, но не ценой потери собственного человеческого достоинства. Потерять его - значит погибнуть, т.е., выжив физически, перестать быть человеком, утратить не только уважение других, но и уважение к самому себе, что равносильно смерти. Объясняя эту, условно говоря, этику выживания, Шухов вспоминает слова своего первого бригадира Кузе-мина: “В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать”.

С образом Ивана Денисовича в литературу как бы пришла новая этика, выкованная в лагерях, через которые прошла очень уж немалая часть общества. (Исследованию этой этики будут посвящены многие страницы “Архипелага ГУЛАГ”.) Шухов, не желая потерять человеческое достоинство, вовсе не склонен принимать на себя все удары лагерной жизни - иначе просто не выжить. “Это верно, кряхти да гнись, - замечает он. - А упрешься - переломишься”. В этом смысле писатель отрицает общепринятые романтические представления о гордом противостоянии личности трагическим обстоятельствам, на которых воспитала литература поколение советских людей 30-х гг. И в этом смысле интересно противопоставление Шухова и кавторанга Буйновского, героя, принимающего на себя удар, но часто, как кажется Ивану Денисовичу, бессмысленно и губительно для самого себя. Наивны протесты кавторанга против утреннего обыска на морозе только что проснувшихся после подъема, дрожащих от холода людей:

“Буйновский - в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех месяцев нет:

Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!..

Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь”.

Чисто народная, мужицкая практичность Ивана Денисовича помогает ему выжить и сохранить себя человеком - не ставя перед собой вечных вопросов, не стремясь обобщить опыт своей военной и лагерной жизни, куда он попал после плена (ни следователь, допрашивавший Шухова, ни он сам так и не смогли придумать, какое именно задание немецкой разведки он выполнял). Ему, разумеется, недоступен уровень историко-философского обобщения лагерного опыта как грани национально-исторического бытия XX столетия, на который встанет сам Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ”.

В рассказе “Один день Ивана Денисовича” перед Солженицыным встает творческая задача совместить две точки зрения - автора и героя, точки зрения не противоположные, а схожие идеологически, но различающиеся уровнем обобщения и широтой материала. Эта задача решается почти исключительно стилевыми средствами, когда между речью автора и персонажа существует чуть заметный зазор, то увеличивающийся, то практически исчезающий.

Солженицын обращается к сказовой манере повествования, дающей Ивану Денисовичу возможность речевой самореализации, но это не прямой сказ, воспроизводящий речь героя, а вводящий образ повествователя, позиция которого близка позиции героя. Такая повествовательная форма позволяла в какие-то моменты дистанцировать автора и героя, совершить прямой вывод повествования из “авторской шуховской” в “авторскую солженицынскую” речь... Сдвинув границы шуховского жизнеощущения, автор получил право увидеть и то, чего не мог увидеть его герой, то, что находится вне шуховской компетенции, при этом соотношение авторского речевого плана с планом героя может быть сдвинуто и в обратном направлении - их точки зрения и их стилевые маски тотчас же совпадут. Таким образом, “синтаксико-стилистический строй повести сложился в результате своеобразного использования смежных возможностей сказа, сдвигов от несобственно-прямой к несобственно-авторской речи”, которые в равной степени ориентированы на разговорные особенности русского языка.

И герою и повествователю (здесь очевидное основание их единства, выраженного в речевой стихии произведения) доступен тот специфически русский взгляд на действительность, который принято называть народным. Именно опыт чисто “мужицкого” восприятия лагеря как одной из сторон русской жизни XX в. и проложил путь повести к читателю “Нового мира” и всей страны. Сам Солженицын так вспоминал об этом в “Теленке”:

“He скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее” (с. 27).

В опубликованных тогда рассказах Солженицын не подошел еще к одной из самых важных для него тем - теме сопротивления антинародному режиму. Она станет одной из важнейших в “Архипелаге ГУЛАГ”. Пока писателя интересовал сам народный характер и его существование “в самой нутряной России - если такая где-то была, жила”, в той самой России, которую ищет повествователь в рассказе “Матренин двор”. Ho он находит не нетронутый смутой XX в. островок естественной русской жизни, а народный характер, сумевший в этой смуте себя сохранить. “Есть такие прирожденные ангелы, - писал в статье “Раскаяние и самоограничение” писатель, как бы характеризуя и Матрену, - они как будто невесомы, они скользят как бы поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности? Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это - праведники, мы их видели, удивлялись (“чудаки”), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, - и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину” (Публицистика, т. 1, с. 61). В чем суть праведности Матрены? В жизни не по лжи, скажем мы теперь словами самого писателя, произнесенными значительно позже. Она вне сферы героического или исключительного, реализует себя в самой что ни на есть обыденной, бытовой ситуации, испытывает на себе все “прелести” советской сельской нови 50-х гг.: проработав всю жизнь, вынуждена хлопотать о пенсии не за себя, а за мужа, пропавшего с начала войны, отмеривая пешком километры и кланяясь конторским столам. He имея возможности купить торф, который добывается везде вокруг, но не продается колхозникам, она, как и все ее подруги, вынуждена брать его тайком. Создавая этот характер, Солженицын ставит его в самые обыденные обстоятельства сельской колхозной жизни 50-х гг. с ее бесправием и надменным пренебрежением обычным, несановным человеком. Праведность Матрены состоит в ее способности сохранить свое человеческое и в столь недоступных для этого условиях.

Ho кому противостоит Матрена, иными словами, в столкновении с какими силами проявляется ее сущность? В столкновении с Фаддеем, черным стариком, представшим перед рассказчиком, школьным учителем и Матрениным жильцом, на пороге ее избы, когда пришел с униженной просьбой за внука? Этот порог он переступил и сорок лет назад, с яростью в сердце и с топором в руках - не дождалась его невеста с войны, вышла замуж за брата. “Стал на пороге, - рассказывает Матрена. - Я как закричу! В колена б ему бросилась! Нельзя... Ну, говорит, если б то не брат мой родной - я бы вас порубал обоих!”

По мнению некоторых исследователей, рассказ “Матренин двор” скрыто мистичен.

Уже в самом конце рассказа, после смерти Матрены, Солженицын перечисляет негромкие ее достоинства:

“He понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, - она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый ираведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша”.

И остродраматический финал рассказа (Матрена погибает под поездом, помогая перевозить Фаддею бревна ее же собственной избы) придает концовке совершенно особый, символический смысл: ее ведь больше нет, стало быть, не стоит село без нее? И город? И вся земля наша?

В 1995-1999 гг. Солженицын опубликовал новые рассказы, которые он назвал “двучастными”. Важнейший их композиционный принцип - противоположность двух частей, что дает возможность сопоставления двух человеческих судеб и характеров, проявивших себя по-разному в общем контексте исторических обстоятельств. Их герои - и люди, казалось бы, канувшие в безднах русской истории, и оставившие в ней яркий след, такие, например, как маршал Г. К. Жуков, - рассматриваются писателем с сугубо личной стороны, вне зависимости от официальных регалий, если таковые имеются. Проблематику этих рассказов формирует конфликт между историей и частным человеком. Пути разрешения этого конфликта, сколь ни казались бы они различными, всегда приводят к одному результату: человек, утративший веру и дезориентированный в историческом пространстве, человек, не умеющий жертвовать собой и идущий на компромисс, оказывается перемолот и раздавлен страшной эпохой, в которую ему выпало жить.

Павел Васильевич Эктов - сельский интеллигент, смысл своей жизни видевший в служении народу, уверенный, что “не требует никакого оправдания повседневная помощь крестьянину в его текущих насущных нуждах, облегчение народной нужды в любой реальной форме”. Во время Гражданской войны Эктов не увидел для себя, народника и народолюбца, иного выхода, как примкнуть к крестьянскому повстанческому движению, возглавляемому атаманом Антоновым. Самый образованный человек среди сподвижников Антонова, Эктов стал начальником его штаба. Солженицын показывает трагический зигзаг в судьбе этого великодушного и честного человека, унаследовавшего от русской интеллигенции неизбывную нравственную потребность служить народу, разделять крестьянскую боль. Ho выданный теми же крестьянами (“на вторую же ночь был выдан чекистам по доносу соседской бабы”), Эктов сломлен шантажом: он не может найти в себе сил пожертвовать женой и дочерью и идет на страшное преступление, по сути дела, “сдавая” весь антоновский штаб - тех людей, к которым он пришел сам, чтобы разделить их боль, с которыми ему необходимо было быть в лихую годину, чтобы не прятаться в своей норке в Тамбове и не презирать себя! Солженицын показывает судьбу раздавленного человека, оказавшегося перед неразрешимым жизненным уравнением и не готового к его решению. Он может положить на алтарь свою жизнь, но жизнь дочери и жены?.. В силах ли вообще человек сделать подобное? “Великий рычаг применили большевики: брать в заложники семьи”.

Условия таковы, что и добродетельные качества человека оборачиваются против него. Кровавая гражданская война зажимает частного человека между двух жерновов, перемалывая его жизнь, его судьбу, семью, нравственные убеждения.

“Пожертвовать женой и Маринкой (дочерью. - М.Г.), переступить через них - разве он мог??

За кого еще на свете - или за что еще на свете? - он отвечает больше, чем за них?

Да вся полнота жизни - и были они.

И самому - их сдать? Кто это может?!.”

Ситуация предстает перед Эго как безысходная. Безрелигиозно-гуманистическая традиция, восходящая к ренессансной эпохе и прямо отрицаемая Солженицыным в его Гарвардской речи, мешает человеку ощутить свою ответственность шире, чем за семью. «В рассказе “Эго”, - считает современный исследователь П. Спиваковский, - как раз и показано, как безрелигиозно-гуманистическое сознание главного героя оказывается источником предательства». Невнимание героя к проповедям сельских батюшек - очень характерная черта мироощущения русского интеллигента, на которую как бы вскользь обращает внимание Солженицын. Ведь Эктов - сторонник “реальной”, материальной, практической деятельности, но сосредоточенность только на ней одной, увы, ведет к забвению духовного смысла жизни. Быть может, церковная проповедь, от которой самонадеянно отказывается Эго, и могла быть источником “той самой реальной помощи, без которой герой попадает в капкан собственного мировоззрения”, того самого гуманистического, безрелигиозного, не дающего личности ощутить свою ответственность перед Богом, а свою собственную судьбу - как часть Божьего промысла.

Человек перед лицом нечеловеческих обстоятельств, измененный, размолотый ими, не способный отказаться от компромисса и лишенный христианского мировоззрения, беззащитный перед условиями вынужденной сделки (можно ли судить за это Эго?), - еще одна типичная ситуация нашей истории.

К компромиссу Эго привели две черты русского интеллигента: принадлежность к безрелигиозному гуманизму и следование революционно-демократической традиции. Ho, как это ни парадоксально, схожие коллизии увидел писатель и в жизни Жукова (рассказ “На краях”, двучастной композицией сопряженный с “Эго”). Удивительна связь его судьбы с судьбой Эго - оба воевали на одном фронте, только по разные его стороны: Жуков - на стороне красных, Эго - восставших крестьян. И ранен был Жуков на этой войне с собственным народом, но, в отличие от идеалиста Эго, выжил. В его истории, исполненной взлетов и падений, в победах над немцами и в мучительных поражениях в аппаратных играх с Хрущевым, в предательстве людей, которых сам некогда спасал (Хрущева - дважды, Конева от сталинского трибунала в 1941 г.), в бесстрашии юности, в полководческой жестокости, в старческой беспомощности Солженицын пытается найти ключ к пониманию этой судьбы, судьбы маршала, одного из тех русских воинов, кто, по словам И. Бродского, “смело входили в чужие столицы, / но возвращались в страхе в свою” (“На смерть Жукова”, 1974). Во взлетах и в падениях он видит за железной волей маршала слабость, которая проявилась во вполне человеческой склонности к компромиссам. И здесь - продолжение самой важной темы творчества Солженицына, начатой еще в “Одном дне Ивана Денисовича” и достигшей кульминации в “Архипелаге ГУЛАГ”: эта тема связана с исследованием границы компромисса, которую должен знать человек, желающий не потерять себя. Раздавленный инфарктами и инсультами, старческой немощью, предстает в конце рассказа Жуков - но не в этом его беда, а в очередном компромиссе (вставил в книгу воспоминаний две-три фразы о роли в победе политрука Брежнева), на который он пошел, дабы увидеть свою книгу опубликованной. Компромисс и нерешительность в поворотные периоды жизни, тот самый страх, который испытывал, возвращаясь в свою столицу, сломили и прикончили маршала - по-другому, чем Эго, но по сути так же. Эго беспомощен что-либо изменить, когда страшно и жестоко предает, Жуков тоже может лишь беспомощно оглянуться на краю жизни: “Может быть, еще тогда, еще тогда - надо было решиться? О-ох, кажется - дурака-а, дурака свалял?..” Герою не дано понять, что он ошибся не тогда, когда не решился на военный переворот и не стал русским де Голлем, а когда он, крестьянский сын, чуть ли не молясь на своего кумира Тухачевского, участвовал в уничтожении породившего его мира русской деревни, когда крестьян выкуривали из лесов газами, а “пробандиченные” деревни сжигались нацело.

Рассказы об Эктове и Жукове обращены к судьбам субъективно честных людей, сломленных страшными историческими обстоятельствами советского времени. Ho возможен и иной вариант компромисса с действительностью - полное и радостное подчинение ей и естественное забвение любых мук совести. Об этом рассказ “Абрикосовое варенье”. Первая часть этого рассказа - страшное письмо, адресованное живому классику советской литературы. Его пишет полуграмотный человек, который вполне отчетливо осознает безвыходность советских жизненных тисков, из которых он, сын раскулаченных родителей, уже не выберется, сгинув в трудлагерях:

“Я - невольник в предельных обстоятельствах, и настряла мне такая прожитьба до последней обиды. Может, вам недорого будет прислать мне посылку продуктовую? Смилосердствуйтесь...”

Продуктовая посылка - в ней, быть может, спасение этого человека, Федора Ивановича, ставшего всего лишь единицей принудительной советской трудармии, единицей, жизнь которой вообще не имеет сколько-нибудь значимой цены. Вторая часть рассказа - описание быта прекрасной дачи знаменитого Писателя, богатого, пригретого и обласканного на самой вершине, - человека, счастливого от удачно найденного компромисса с властью, радостно лгущего и в журналистике и в литературе. Писатель и Критик, ведущие литературно-официозные разговоры за чаем, находятся в ином мире, чем вся советская страна. Голос письма со словами правды, долетевшими в этот мир богатых писательских дач, не может быть услышан представителями литературной элиты: глухота является одним из условий заключенного компромисса с властью. Верхом цинизма выглядят восторги Писателя по поводу того, что “из современной читательской глуби выплывает письмо с первозданным языком. <...> какое своевольное, а вместе с тем покоряющее сочетание и управление слов! Завидно и писателю!” Письмо, взывающее к совести русского писателя (по Солженицыну, героем его рассказа является не русский, а советский писатель), становится лишь материалом к изучению нестандартных речевых оборотов, помогающих стилизации народной речи, которая осмысляется как экзотическая и подлежащая воспроизведению “народным” Писателем, как бы знающим национальную жизнь изнутри. Высшая степень пренебрежения к звучащему в письме крику замученного человека видна в реплике Писателя, когда его спрашивают о связи с корреспондентом: “Да что ж отвечать, не в ответе дело. Дело - в языковой находке”.

Данной статьей мы открываем цикл статей, посвящённых лауреатам Нобелевской премии из России в области литературы. Нас интересует вопрос — за что, почему и по каким критериям выдают данную премию, а также то, почему эта премия не выдается людям, которые заслужили её своим талантом и достижениями, например, — Лев Толстой и Дмитрий Менделеев.

Лауреатами Нобелевской премии в области литературы от нашей страны в разные годы стали: И.Бунин, Б.Пастернак, М.Шолохов, А.Солженицын, И.Бродский. При этом надо отметить, что за исключением М.Шолохова — все остальные были эмигранты и диссиденты.

В этой статье мы расскажем о лауреате Нобелевской премии 1970 года писателе Александре Солженицыне.

КТО ТАКОЙ АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН?

Александр Солженицын известен читателю своими произведениями «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ», «Раковый корпус», «Один день Ивана Денисовича» и другими.

А появился на наши голову сей писатель, благодаря Хрущёву, для которого СоЛЖЕницын (даже в самой фамилии присутствует слово «ложь») стал очередным инструментом для расправы со сталинским прошлым, и не более.

Первопроходцем «художественной» лжи о Сталине (при личной поддержке Хрущёва) явился возведённый в ранг Нобелевского лауреата по литературе бывший лагерный стукач Солженицын (см. статью «Ветров, он же Солженицын» в «Военно-историческом журнале», 1990 г., №12, стр. 77), чьи книги массовыми тиражами издавались в период «перестройки» по указанию предательского руководства страны для уничтожения СССР.

Вот что пишет сам Хрущёв в своих мемуарах:

Я горжусь, что в своё время поддержал одно из первых произведений Солженицына… Биографии Солженицына я не помню. Мне докладывали раньше, что он долгое время сидел в лагерях. В упоминаемой повести он исходил из собственных наблюдений. Прочёл я её. Тяжёлое она оставляет впечатление, волнующее, но правдивое. А главное, вызывает отвращение к тому, что творилось при Сталине…. Сталин был преступником, а преступников надо осудить хотя бы морально. Самый сильный суд — заклеймить их в художественном произведении. Почему же, наоборот, Солженицына сочли преступником?

Почему? Потому что антисоветский графоман Солженицын оказался редкой находкой для Запада, которому поспешили в 1970 году (при том, данный год был выбран неслучайно — год 100-летия со дня рождения В.И.Ленина, как очередной выпад в сторону СССР) незаслуженно присудить автору «Ивана Денисовича» Нобелевскую премию в области литературы — факт беспрецедентный. Как пишет Александр Шабалов в книге «Одиннадцатый удар товарища Сталина», Солженицын Нобелевскую премию вымаливал, заявляя:

Мне эту премию надо, как ступень в позиции, в битве! И чем быстрее получу, тем твёрже стану, тем крепче ударю!

И, действительно, имя Солженицына стало знаменем диссидентского движения в СССР, сыгравшего в своё время огромную негативную роль в деле ликвидации советского социалистического строя. А большинство его опусов впервые увидели свет «за бугром» при поддержке «Радио Свобода», русского отдела Би-Би-Си, Голоса Америки, Немецкой волны, Русского отдела Госдепа, отдела агитации и пропаганды Пентагона, информационного управления британского МИ.

А сделав свое чёрное дело, его отправили обратно в разрушенную либералами Россию. Потому что такие предатели даже врагам не нужны. Где он брюзжал с видом «пророка» по Российскому телевидению со своим «обличающим» мафиозный ельцинский режим «особым мнением», которое уже никого не интересовало и абсолютно ничего уже не могло изменить.

Рассмотрим более подробно биографию, творчество, идейные взгляды писателя А. Солженицына.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

Александр Солженицын родился 11 декабря 1918 в Кисловодске, в семье казаков. Отец, Исаакий (то есть на самом деле его отчество — Исаакович, то есть солгал всем, говоря везде, в том числе и письменно, что он Исаевич) Семенович, погиб на охоте за полгода до рождения сына. Мать — Таисия Захаровна Щербак — из семьи богатого землевладельца.

В 1939 Солженицын поступил на заочное отделение Московского института философии, литературы, истории (в некоторых источниках указаны литературные курсы МГУ). В 1941 Александр Солженицын окончил физико-математический факультет Ростовского университета (поступил в 1936).

В октябре 1941 был призван в армию, а в 1942, после обучения в артиллерийском училище в Костроме, oтправлен на фронт командиром батареи звуковой разведки. Награждён орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды.

В книге, написанной первой женой Солженицына — Наталией Решетовской, изданной в Советском Союзе, содержатся забавные вещи: оказывается, в 1944 — 1945 годах, Солженицын, будучи советским офицером, сочинял проекты устранения Сталина.

При этом, он писал свои директивы в письмах и рассылал их своим знакомым. Так прямо и писал — «Директива номер один» и т. д., а это — явное безумие, ведь, тогда была военная цензура и на каждом письме стоял штемпель «Проверено военной цензурой». За такие письма тогда, в военное время, гарантированно арестовывали и поэтому делать такие вещи мог только полусумасшедший человек, либо человек, рассчитывающий, что письмо прочитают и сошлют его с фронта в тыл. И это не простые слова.

Дело в том, что среди артиллерийских батарей в годы Великой Отечественной войны были и батареи инструментальной разведки — звукометрии, на одной из которых и служил Солженицын. Это было самое надёжное средство выявить стреляющие батареи противника. Звукометристы развёртывали на местности систему микрофонов, которые принимали акустическую волну от выстрела, сигнал записывали и обсчитывали, на основании чего получали координаты стреляющих батарей противника даже в условиях поля боя, изрядно насыщенного артиллерий. Это давало возможность при хорошей организации управления войсками начать подавлять своим артиллерийским огнём батареи противника после одного — трёх залпов врага.

Поэтому звукометристами дорожили, — и в целях обеспечения безопасности их боевой работы — они дислоцировались в ближних тылах, а не на передовой, и тем более не в первой линии окопов. Их размещали так, чтобы они не оказались и вблизи объектов, которые могут быть подвергнуты налётам вражеской авиации и артобстрелам. При отступлении их выводили из района боя одними из первых, при наступлении они шли за войсками первой линии. Т.е. делая своё важное дело, с противником непосредственно они соприкасались в боевой обстановке только в каких-то чрезвычайных случаях, а для противодействия ему имели только стрелковое оружие — карабины и личное оружие офицеров.

Однако А.И.Солженицыну «повезло»: немцы врезали, фронт покатился назад, управление войсками было на некоторое время потеряно — представилась возможность проявить геройство. Но геройство проявил не он, а старшина батареи, который её и сохранил, выведя в тылы. Война парадоксальна. Если говорить именно о звукометрической батарее, то действия старшины были правильными: он спас технику и квалифицированный персонал от безполезной гибели в бою, для ведения которого звукометрическая батарея не предназначена. Почему это не сделал её командир Солженицын, который появился в расположении батареи потом, — вопрос открытый: «война списала» (не до таких мелочей было).

Но этого эпизода А.И.Солженицыну хватило: он понял, что на войне за чуждый ему социализм (сам-то происходил из клана не последних богатеев России, хотя и не из главной ветви: дядюшка накануне первой мировой владел одним из девяти «Ролс-Ройсов», наличествовавших в империи) могут и убить, и тогда не исполнится «идея фикс» — мечта с детства: войти в историю мировой литературы в качестве Достоевского или Толстого ХХ века. Так А.И.Солженицын сбежал с фронта в ГУЛАГ, чтобы гарантированно выжить. А то, что друга заложил, — так это мелочи на фоне спасения драгоценной жизни будущего «великого писателя». 9 февраля 1945 он был арестован и 27 июля осуждён на 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

Наталья Решетовская далее описывает арест Солженицына, где её допрашивали, как свидетеля, и также допрашивали других людей. Один из свидетелей, моряк, молодой мичман, показал, что Солженицын случайно встретил его в поезде и тут же начал заниматься антисталинской агитацией. На вопрос следователя — «почему же вы тут же не донесли?» мичман ответил, что он сразу понял, что перед ним — сумасшедший. Потому и не донёс.

В лагерях пробыл с 1945 по 1953: в Новом Иерусалиме под Москвой; в так называемой «шарашке» — секретном научно-исследовательском институте в поселке Марфино под Москвой; в 1950 — 1953 находился в заключении в одном из казахстанских лагерей.

В феврале 1953 был освобождён без права проживания в Европейской части СССР и отправлен на «вечное поселение» (1953 — 1956); жил в ауле Кок-Терек Джамбульской области (Казахстан).

3 февраля 1956 решением Верховного Суда СССР Александр Солженицын был реабилитирован и переехал в Рязань. Работал учителем математики.

В 1962, в журнале «Новый мир», по особому разрешению Н.С.Хрущева (!!!, что говорит о многом) был опубликован первый рассказ Александра Солженицына — «Один день из жизни Ивана Денисовича» (переделанная по требованию редакции повесть «Щ-854. Один день одного зэка»). Рассказ был выдвинут на Ленинскую премию, что вызвало активное сопротивление коммунистических властей.

В 1964 году идейный вдохновитель и покровитель А. Солженицына Никита Хрущёв был отстранён от власти, после чего «звезда» Солженицына в СССР начинает потухать.

В сентябре 1965 так называемый архив Солженицына попал в Комитет государственной безопасности (КГБ) и по распоряжению властей дальнейшее издание его произведений в СССР было прекращено: уже вышедшие произведения изымались из библиотек, а новые книги стали выходить в свет по каналам «самиздата» и за границей.

В ноябре 1969 Солженицына исключили из Союза писателей. В 1970 Александр Исаевич Солженицын стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы, но от поездки в Стокгольм на церемонию вручения премии отказался, опасаясь, что власти не пустят его обратно в СССР. В 1974, после опубликования в Париже книги «Архипелаг ГУЛАГ» (в СССР одна из рукописей была изъята КГБ в сентябре 1973, а в декабре 1973 состоялась публикация в Париже, что наводит на интересные мысли, учитывая тот факт, что главой КГБ на тот момент был Ю.В.Андропов, о котором мы писали в этой статье — http://inance.ru/2015/06/andropov/), писатель-диссидент был арестован. 12 февраля 1974 состоялся суд: Александр Солженицын был признан виновным в государственной измене, лишён гражданства и приговорён к высылке из СССР на следующий день.

С 1974 Солженицын жил в ФРГ, в Швейцарии (Цюрих), с 1976 — в США (недалеко от города Кавендиш, штат Вермонт). Несмотря на то, что в США Солженицын прожил около 20 лет, предоставления американского гражданства он не просил. С представителями прессы и общественности общался редко, из-за чего прослыл «вермонтским затворником». Критиковал как советские порядки, так и американскую действительность. За 20 лет эмиграции в Германии, США и во Франции опубликовал большое количество произведений.

В СССР произведения Солженицына стали публиковаться только с конца 1980-х годов. В 1989 году, в том же журнале «Новый мир», где публиковался «Один день…», состоялась первая официальная публикация отрывков из романа «Архипелаг ГУЛАГ». 16 августа 1990 года указом Президента СССР советское гражданство Александра Исаевича (?) Солженицына было восстановлено. В 1990 за книгу «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын был удостоен Государственной премии (понятное дело, вручённую либералами, ненавидящими советскую власть). 27 мая 1994 писатель вернулся в Россию. В 1997 избран действительным членом Академии наук Российской Федерации.

КТО ВЫ, АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН — «ВЕЛИКИЙ ПИСАТЕЛЬ» ИЛИ «ВЕЛИКИЙ ПРЕДАТЕЛЬ» НАШЕЙ РОДИНЫ?

Имя Александра Солженицына всегда вызывало много жарких споров и обсуждений. Одни называют и называли его великим русским писателем и активным общественником, другие — подтасовщиком исторических фактов и хулителем Родины. Однако истина, наверное, где-то есть. Ларчик открывается очень просто: Хрущёву нужен был писака, который бы без зазрения совести смог очернить те успехи, которые были достигнуты в период правления Иосифа Сталина. Им и оказался — Александр Солженицын.

Почти на протяжении 20 лет российские либеральные министры и чиновники открыто в лицо называли Солженицына великим русским писателем. И он даже для приличия ни разу не возразил этому. Равно он не протестовал против титулов «Лев Толстой ХХ века» и «Достоевский ХХ века». Сам себя Александр Исаевич скромно именовал «Антилениным».

Правда, подлинный титул «великий писатель» у нас в России присваивался только Временем. И, судя по всему, Время уже вынесло свой приговор. Любопытно, что жизнь Толстого, Достоевского, Чехова известна литературоведам и историкам достаточно хорошо. И если они о чём-то спорят, то по некоторым моментам.

Читатель без труда может узнать за что, когда и как подвергались правительственным репрессиям наши писатели. Когда и какими тиражами издавались их книги. Каков был реальный успех (продаваемость) этих книг. Какой авторы получали гонорар. На какие средства, к примеру, Чехов купил усадьбу Мелихово. Ну, а жизнь Солженицына — это скандалы, эпатаж, триумфы и море белых пятен, причём именно в самых поворотных моментах его биографии.

Но вот Солженицын в 1974 году оказывается не где-нибудь, а в Швейцарии, и тут же в апреле 1976 года — в США. Ну, в «свободном мире» можно не таиться от публики и журналистов. Но и там жизнь Солженицына известна лишь фрагментами. Вот, к примеру, летом 1974 года на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ», Солженицын создал «Русский общественный Фонд помощи преследуемым и их семьям» для помощи политическим заключенным в СССР (посылки и денежные переводы в места заключения, легальная и нелегальная материальная помощь семьям заключённых).

«Архипелаг» был издан тиражом 50 тысяч экземпляров. Советские СМИ в то время острили по поводу неликвидных залежей книг Солженицына в книжных магазинах Запада. Одним из секретов Солженицына и ЦРУ является соотношение проданных к числу уничтоженных экземпляров книг Солженицына.

Ну, ладно, предположим, что все 50 тысяч были проданы. Но каков же был гонорар? Неизвестно.

Любопытно, что в США в конце ХХ века придумали аналог советского «Союза писателей» с его литфондом. То есть писатель где-то преподает — в университетах или в каких-то учебных центрах для начинающих писателей. Таким образом идёт «подкормка» тех, кто пишет угодные западным государствам и бизнесу труды.

А вот Солженицын, в отличие от Евтушенко и многих других, нигде не преподавал. Тем не менее, в 1976 году он приобрёл дорогое поместье площадью 50 акров (!) в штате Вермонт. Вместе с поместьем был куплен большой деревянный дом с мебелью и прочим оборудованием. Рядом Солженицын возводит «для работы» большой трёхэтажный дом и ещё ряд строений.

Сыновья Солженицына учатся в дорогих частных школах. Александр Исаакович (будем уже правильно его именовать) содержит большой штат прислуги (!) и охранников. Естественно, их число и оплата неизвестны, если не засекречены. Однако некоторые очевидцы видели в его квартире в Швейцарии круглосуточно дежуривших двух чемпионов по каратэ.

Но, может, Солженицыну помогали богатые русские эмигранты? Нет! Наоборот, он помогает всем сам, основывает фонды, содержит газеты, как, например, «Наша страна» в Буэнос-Айресе.

«Где деньги, Зин?»

Ах! Нобелевская премия! И тут вновь «top secret»: премию получил, но сколько и куда пошло?

Нобелевская премия 1970 года присуждена А.Солженицыну — «За нравственную силу, почерпнутую в традиции великой русской литературы», которую ему вручили в 1974 году.

Для сравнения, Михаил Шолохов, удостоенный Нобелевской премии по литературе, в 1965 году получил 62 тыс. долларов (при этом известно на что он потратил — на обустройство родной станицы Вёшенской). Этого не хватит даже на покупку поместья и постройку дома. И бизнесом Александр Исаакович вроде не занимался. Так и жил наш «новый Толстой» без Ясной поляны и Михайловского, но куда богаче Льва Николаевича и Александра Сергеевича. Так кто же содержал «нашего» «великого писателя»?

АНТИПАТРИОТИЗМ СОЛЖЕНИЦЫНА

В мае 1974 года Солженицын говорил:

Поеду в США, буду говорить в сенате, буду беседовать с президентом, хочу уничтожить Фулбрайта и всех сенаторов, которые намереваются идти на соглашения с коммунистами. Я должен добиться, чтобы американцы усилили давление во Вьетнаме.

И вот Солженицын предлагает «усилить давление». Убить ещё пару миллионов вьетнамцев или развязать термоядерную войну? Не будем забывать, что во Вьетнаме сражалось свыше 60 тыс. советских военных и несколько сот гражданских специалистов.

А Александр Исаакович кричал: «Давай! Давай!»

Кстати, он несколько раз призывал Штаты уничтожить коммунизм с помощью ядерной войны. Солженицын публично заявил:

Ход истории возложил на США руководство миром.

Солженицын поздравил генерала Пиночета, совершившего государственный переворот в Чили и тысячами убивавшего без суда и следствия людей на стадионах в Сантьяго. Александр Исаакович искренне скорбел по поводу кончины фашистского диктатора Франко и призывал новые испанские власти не спешить с демократизацией страны.

Солженицын гневно обличал американских президентов Никсона и Форда за потакание и уступки СССР. Они де «недостаточно активно вмешиваются во внутренние дела СССР», и в том, что «советский народ брошен на произвол судьбы».

Вмешивайтесь, — призывал Солженицын, — Вмешивайтесь снова и снова настолько, насколько можете.

В 1990 году (новыми либеральными властями) Солженицын был восстановлен в советском гражданстве с последующим прекращением уголовного дела, а в декабре того же года удостоен Государственной премии РСФСР за «Архипелаг ГУЛАГ». Согласно рассказу пресс-секретаря Президента Российской Федерации Вячеслава Костикова, во время первого официального визита Б. Н. Ельцина в США в 1992 году, сразу по приезду в Вашингтон Борис Николаевич позвонил из гостиницы Солженицыну и имел с ним «длинный» разговор, в частности, о Курильских островах.

Как свидетельствовал Костиков, мнение писателя оказалось неожиданным и для многих шокирующим:

Я изучил всю историю островов с XII века. Не наши это, Борис Николаевич, острова. Нужно отдать. Но дорого…

Но, может быть, собеседники Солженицына и журналисты неверно цитировали или недопоняли нашего великого патриота? Увы, вернувшись в Россию, Солженицын не отказался ни от одного из ранее сказанных им слов. Так, он писал в «Архипелаге» и других местах то о 60 млн. заключенных в ГУЛАГЕ, то о 100 миллионах. Но, приехав, он мог из разных рассекреченных источников узнать, что с 1918 по 1990 год в Советской России было репрессировано по политическим причинам 3,7 млн. человек. Диссидент Жорес Медведев, писавший о 40 миллионах зэков, публично признал ошибку и извинился, а Солженицын — нет.

Писатель, как и любой гражданин, имеет право выступать против существующей власти. Можно ненавидеть Сталина, Хрущёва, Брежнева, Путина, но при этом не переходить на сторону врагов России. Пушкин писал оскорбительные стихи об Александре I и был сослан. Достоевский участвовал в антиправительственном заговоре и отправился на каторгу. Но в 1831 году Александр Сергеевич, не колеблясь, написал «Клеветникам России», а Фёдор Михайлович накануне войны 1877 года написал статью «И ещё раз о том, что Константинополь рано ль, поздно ль, но должен быть наш». Никто из них не предавал свою страну.

А теперь в школах между портретами Пушкина и Достоевского вешают портреты Солженицына. А не пойти ли нам ещё дальше и повесить в классах портреты Гришки Отрепьева, гетмана Мазепы и генерала Власова (последнего А.Солженицын считал героем)?

Окончание статьи здесь: