Игра в классики имя писателя. «Игра в классики»: месть Черной Мадонны

Большинству читателей аргентинец Хулио Кортасар известен как магический реалист, автор множества ярких и неподражаемых рассказов и нескольких весьма необычных романов. Пожалуй, самая запоминающаяся черта его творчества – это страсть к игре. Герои Кортасара изобретают множество разных игр, в то время как автор всегда готов поиграть с читателем, причем так, чтобы тот никогда не чувствовал себя обманутым.

Выдумки и эксперименты писателя призваны пробудить читательское воображение, желание к сотворчеству, и среди многих таких экспериментов выделяется тот, что соединил любовь к игре с любовью к музыке -рассказ «Клон», написанный по модели «Музыкального приношения» И. С. Баха.

Примеров музыкализированной прозы в мировой литературе достаточно много - как и вариантов подхода к музыкализации. Одни авторы стремятся переосмыслить музыкальный жанр, другие следуют общей структуре той или иной музыкальной формы. Вместе с тем, «Клон» настолько смелый и последовательный пример музыкализации текста на композиционном уровне, что ему вряд ли есть равные. Как Кортасар пришел к этой сложной и одновременно простой идее? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно взглянуть на примеры игры с композицией в его более ранних (и более известных) произведениях.

Классики под чутким руководством

Исследовательница латиноамериканской литературы И. Тертерян выделяет у Кортасара «грустные» игры, игры-экзамены, игры-судебные процессы. Кто-то из героев играет, чтобы разнообразить жизнь (учет пассажиров в метро в рассказе «Записи в блокноте»), кто-то от отчаяния и безнадежности (палиндромы в «Сатарсе», подземный тотализатор в «Из блокнота, найденного в кармане»), кто-то - чтобы противостоять жестокости окружающего мира (анонимный обмен рисунками в «Граффити»). Игра в любой ее ипостаси - огромная часть мировоззрения Кортасара, поскольку она, в сущности, служит для того, чтобы сформировать жизнь тем или иным образом. Чаще всего она нужна, чтобы противостоять скуке или немного раздвинуть границы реальности. В сюжетном отношении авторская фантазия на тему игры оказывается безграничной, но игровое начало нетрудно заметить и в том, как Кортасар строит свои тексты.

Чтобы понять, насколько любопытным был подход Кортасара к композиции и читательским ожиданиям, достаточно вспомнить его самый знаменитый роман - «Игра в классики».

Неудивительно, что слово «игра» фигурирует уже в заглавии: классики у Кортасара не просто метафора, но и вполне буквальный принцип построения текста. Роман можно читать хронологически, а можно воспользоваться таблицей, любезно приведенной автором в самом начале.

Таким образом, читателю придется «перепрыгивать» с главы на главу, из начала в конец, в середину... «Эта книга в некотором роде много книг, но прежде всего это - две книги», - пишет Кортасар. Любопытно, что вторая книга не имеет конца в традиционном смысле: прочитав 131 главу, читатель должен «перепрыгнуть» на 58 главу, а потом снова вернуться на 131 - так появляется временная петля.

Занимательное моделирование

Второй роман Кортасара, «62. Модель для сборки», не слишком похож на «Игру в классики», хотя они напрямую связаны загадочным номером 62: в «Игре в классики» глава под этим номером посвящена ненаписанной книге о группе людей, которые думали бы, что ведут себя самым обыкновенным образом, а на самом деле выражали бы «чистую» духовную материю, сублиминальное, неосознанное.

В сущности, «Модель для сборки» и есть эта книга. В отличие от «Игры...», где Кортасар ограничивает читателя двумя вариантами прочтения, здесь он снимает всяческие ограничения - события могут сочетаться самыми разными способами, и одной, «правильной» версии попросту не существует.

Как минимум это уже не классики - сетки для «прыжков» между главами здесь нет, но читатель непременно ощутит, что с хронологией повествования что-то не так. В книге много героев, несколько сюжетных линий; повествование ведется то от первого, то от третьего лица, и после одного прочтения категорически невозможно понять, что к чему.

В сюжетном отношении авторская фантазия на тему игры оказывается безграничной, но игровое начало нетрудно заметить и в том, как Кортасар строит свои тексты.

По словам автора, «Выбор, к которому придет читатель, его личный монтаж элементов повествования - это, во всяком случае, и будет той книгой, которую он захотел прочитать». Отсутствие «классического», авторского варианта прочтения и заставляет возвращаться к роману снова и снова. Кортасар же, в свою очередь, вернется и к необычным композиционным построениям, и к идее группы людей, функционирующей как единое целое.

От музыки к игре с музыкой

Есть ли в творчестве Кортасара что-то, интересующее его так же сильно, как игры? Безусловно, это музыка. Она фоном существует во многих произведениях, но часто выходит и на первый план. В рассказе «Преследователь», например, Кортасар обращается к фигуре джазового трубача Чарли Паркера, выводя его под созвучным именем - Джонни Картер. В «Игре в классики» целая глава посвящена неудачному концерту мадам Берт Трепа (не говоря уже о том, что герои бесконечно слушают джаз, и названия джазовых композиций то там, то тут мелькают в тексте).

Любовь к игре наконец встречается у Кортасара с любовью к музыке в 1980 году, в рассказе «Клон». Здесь, как и во многих других его историях, речь идет о трудностях совместного творчества, однако на этот раз жертвой внутренних противоречий становится не один творец, а целый вокальный ансамбль, раздираемый ревностью и подозрениями. Правда, находится он в таком состоянии как раз из-за «дурного влияния» одного творца - автора мадригалов Карло Джезуальдо.

Джезуальдо стал популярен в мировой культуре в XX веке, и не только как автор прекрасной музыки, а как очередной злой гений, хладнокровный убийца своей неверной жены и ее любовника.

Эта трагическая история для героев рассказа - «навязчивая идея, разновидность cantus firmus, вокруг которой вращается жизнь ансамбля… когда-то таким центром была музыка, а вокруг нее - светочи восьми жизней».

У Кортасара ревность композитора оказывается созвучной подозрениям руководителя ансамбля Марио - он считает, что его жена изменяет ему с одним из певцов. Остальные пять участников коллектива беспомощно наблюдают за тем, как этот воображаемый или реальный любовный треугольник парализует их творческую деятельность, и финал рассказа оказывается почти таким же, как и у истории Джезуальдо. На этом этапе читателю может показаться, что название «Клон» довольно прозрачно намекает на то, каким образом Марио «клонирует» судьбу Джезуальдо, но здесь Кортасар вступает в игру: появляется авторское послесловие, которое заставляет читателей любого уровня музыковедческой подготовки снова вернуться к началу рассказа с карандашом и проснувшимся инстинктом детектива.

Мы помним, что еще в «Игре в классики» автор любезно предоставляет читателю таблицу, по которой следует читать второй, не «хронологический» вариант романа, а в «Модели для сборки» он предупреждает, что вариантов прочтения может быть великое множество. Здесь же эффект неожиданности достигается за счет того, что читатель даже не догадывается о необычном построении рассказа. Вместо предисловия Кортасар создает послесловие, где поясняет, что долго мучился в поисках подходящей формы для своей идеи, и тут она нашлась - у И. С. Баха.

«Правила игры были жесткими: восемь инструментов следовало представить восемью персонажами, восемь звуковых зарисовок должны были - перекликаясь, чередуясь или противопоставляя себя друг другу - найти отражение в чувствах, поведении и отношениях восьми человек».

Кортасар разгадывает Баха

Примечательно то, что Кортасар практически уравнивает в правах читателей, не разбирающихся в музыке профессионально, и читателей-музыкантов\музыковедов. Всем им предоставлена одна и та же информация - и, как мы увидим далее, даже опытного знатока музыки эта информация может поставить в тупик. «Музыкальное приношение» было написано Бахом в 1747 году на тему, предложенную королем Фридрихом Великим. Это тринадцать номеров различной величины, написанных в разных жанрах (всевозможные виды канонов, два ричеркара и трио-соната), но объединенных «темой короля». Нетрудно понять, что в «Клоне» аналог этой темы - история Джезуальдо, которая повторяется вновь и вновь в разных интерпретациях.

Однако насколько удобна для повторения баховская модель? Оригинал произведения не сохранился, первая редакция его не вполне однозначна.

Нельзя с уверенностью сказать, в каком порядке должны исполняться номера «Приношения», и исполнители чаще всего выбирают предчпотительную последовательность сами (вам это ничего не напоминает?) Кроме того - и Кортасар сам на это указывает - нет информации о точном инструментальном составе, нужном, чтобы сыграть «Приношение».Даже короткий поиск в Интернете дает понять, что интерпретаций баховского опуса множество.

И если литературоведению известны примеры того, как писатели пытались воссоздать (или пересоздать?) средствами языка одну музыкальную форму (вспомним хотя бы «Симфонии» А. Белого, «Симфонию» В. Брюсова, «Струнный квартет» В. Вулф и т. д.), то использование в качестве модели музыкального опуса из многих частей, еще и с таким количеством неясностей, выглядит практически непосильной задачей.

Читатель разгадывает Кортасара

Как становится ясно, название «Клон» такое же говорящее, как и другие заглавия у Кортасара - рассказ действительно в каком-то смысле клон баховского произведения. К счастью, пояснения Кортасара кажутся настолько обстоятельными, что вроде бы и думать особо не нужно. Он сам указывает на соответствие инструментов «Музыкального приношения» персонажам «Клона» (к примеру, Сандро - флейта, Лучо - скрипка). Также он отмечает, какой исполнительской интерпретацией пользовался при создании рассказа, чтобы проще было сопоставить порядок номеров с последовательностью эпизодов «Клона». Самой ценной для Кортасара оказывается идея о том, что в одной из частей «Приношения» исполнителей не восемь, как во всех остальных номерах, а семь. В выбранной им интерпретации эта часть - последняя, что в сочетании со зловещей историей Джезуальдо намекает на трагический финал для жертвы ревности Марио, Франки.

И вместе с тем читателю предоставляется прекрасная возможность самостоятельно поискать информацию о ракоходном каноне, каноне в увеличении и обращении, ричеркаре... Общеизвестно, например, что главной особенностью канона любого типа является повторение одного и того же материала разными голосами - Кортасар не только буквально заставляет персонажей-«инструменты» повторять друг за другом, но и показывает, как они становятся зацикленными на одной идее-«теме», бесконечно возвращаясь к ней.

И вместе с тем читателю предоставляется прекрасная возможность самостоятельно поискать информацию о ракоходном каноне, каноне в увеличении и обращении, ричеркаре...

Тогда можно ли проанализировать каждый из тринадцати фрагментов рассказа в соответствии с тринадцатью частями «Приношения»? Разумеется. Однако мы не станем отказывать вам в удовольствии сделать это самим - возможно, тогда вы догадаетесь, что случилось с Франкой (или даже вдохновитесь на написание собственного «музыкального» текста). В любом случае, как и с другими произведениями Хулио Кортасара, вы неминуемо втянетесь в игру. ■

Екатерина Рубинская

Таблица для руководства
Эта книга в некотором роде - много книг, но прежде всего это две книги. Читателю представляется право выбирать одну из двух возможностей:
Первая книга читается обычным образом и заканчивается 56 главой, под последней строкою которой - три звездочки, равнозначные слову Конец. А посему читатель безо всяких угрызений совести может оставить без внимания все, что следует дальше.
Вторую книгу нужно читать, начиная с 73 главы, в особом порядке: в конце каждой главы в скобках указан номер следующей. Если же случится забыть или перепутать порядок, достаточно справиться по приведенной таблице:

73 - 1 - 2 - 116 - 3 - 84 - 4 - 71 - 5 - 81 - 74 - 6 - 7 - 8 - 93 - 68 - 9 - 104 - 10 - 65 - 11 - 136 - 12 - 106 - 13 - 115 - 14 - 114 - 117 - 15 - 120 - 16 - 137 - 17 - 97 - 18 - 153 - 19 - 90 - 20 - 126 - 21 - 79 - 22 - 62 - 23 - 124 - 128 - 24 - 134 - 25 - 141 - 60 - 26 - 109 - 27 - 28 - 130 - 151 - 152 - 143 - 100 - 76 - 101 - 144 - 92 - 103 - 108 - 64 - 155 - 123 - 145 - 122 - 112 - 154 - 85 - 150 - 95 - 146 - 29 - 107 - 113 - 30 - 57 - 70 - 147 - 31 - 32 - 132 - 61 - 33 - 67 - 83 - 142 - 34 - 87 - 105 - 96 — 94 - 91 - 82 - 99 - 35 - 121 — 36 - 37 - 98 - 38 - 39 - 86 - 78 - 40 - 59 - 41 - 148 - 42 - 75 - 43 - 125 - 44 - 102 - 45 - 80 - 46 - 47 - 110 - 48 - 111 - 49 - 118 - 50 - 119 - 51 - 69 - 52 - 89 - 53 - 66 - 149 - 54 - 129 - 139 - 133 - 140 - 138 - 127 - 56 - 135 - 63 - 88 - 72 - 77 - 131 - 58 - 131

И, воодушевленный надеждой быть полезным, в особенности молодежи, а также способствовать преобразованию нравов в целом, я составил это собрание максим, советов и наставлений, кои являются основой той вселенской морали, что столь способствует духовному и мирскому счастию всех людей, каковыми бы ни были их возраст, положение и состояние, равно как процветанию и доброму порядку не только гражданской и христианской республики, где мы живем, но и благу любой другой республики или правительства, каковых самые глубокомудрые философы света пожелали бы измыслить.
Дух Библии и Вселенской Морали, извлеченный из Ветхого и Нового завета.
Писано на тосканском аббатом Мартини с приведением цитат.
На кастильский переведено ученым клериком Конгрегации святого Кайетано.
С разрешения.
Мадрид: Напечатано Аснаром, 1797.

Всегда, чуть похолодает, точнее, в середине осени, меня берет дикое желание думать о чем-нибудь Икс-центрическом и Икс-зотическом, вроде, к примеру, хотелось бы мне стать ласточкой, чтоб сорваться да и махнуть в жаркие страны, или скукожиться муравьишкой да забиться в норку и сидеть себе там, грызть пищу, запасенную с лета, а то извернуться змеей наподобие тех, что держат в зоопарке в стеклянных клетках, чтоб не окаменели от холода, как бывает-случается с людишками, которые не могут купить себе одежды, больно дорого, и согреться не могут, потому как керосина нет, или угля, или дров, или бензина всякого, да и денег нету, ведь ежели в карманах у тебя позвякивает, ты можешь войти в любой подвальчик и попросить себе граппы, а она ой как согревает, только нельзя Зло-употреблять, потому как Зло-употребишь - и сразу во Зло и в порок войдешь, а уж от порока до падения телесного и морального один шаг, и коли покатился по роковой наклонной плоскости к дурному поведению во всех смыслах, так уж никто на белом свете не спасет тебя от помойки людской и никто тебе руки не протянет, чтобы вытащить из вонючего болота, в котором барахтаешься, это почитай как с кондором: пока молод, парит-летает по горным вершинам, а как состарится, падает камнем вниз, чисто бомбардировщик пикирующий, у которого моральный мотор отказал.

Я стал перечитывать «Игру в классики» абсолютно случайно: кто-то из подруг посоветовал ее моей дочке, и та рассказала, что поначалу как-то было не особо, а потом там был очень смешной кусок про сахар, и она сразу… - и тут я понял, что не то, что про сахар, а вообще никаких смешных кусков не помню. Ну, то есть, конечно, патафизика, Альфред Жарри, Борис Виан, преддверие хронопов и фамов, все дела, да, там должно быть что-то смешное, в стиле дада, а, может быть, уже и леттристов, но, видимо, меня это не заинтересовало в свое время, хотя, я помню, потрясло, что Виан, которого я так любил, и Кортасар, которого я любил не так, а иначе, сложным образом принадлежали к одному кругу.
Короче, я решил перечитать – и это было смелое решение, потому что несколько друзей уже говорили мне, что перечитывать Кортасара взрослым людям противопоказано, сплошное разочарование. На месте былой любви ничего не зарыто, кроме собаки – или что там говорил на эту тему Бродский, которого я примерно в те же годы любил больше всех?
Друзья были правы – но не совсем. Разочарование – да, но разочаровывает не роман, а герой. За прошедшие двадцать пять лет очарование героя куда-то подевалось и теперь, когда мы достигли возраста Оливейры, мы видим его таким, каким он, похоже, был всегда: несчастным, инфантильным и безответственным.
А как мы его любили! Как я его любил! Мне казалось, что все это – дождь в Париже, мокрый воротник, пахнущий крысой, разговоры о метафизике под водку и американскую музыку, друзья, соперники, любовники, мост Дезар, дешевые мотели, выдуманный язык глиглико – все это и есть настоящая жизнь, которой у меня никогда не будет, потому что настоящая жизнь бывает только в книгах. И Орасио Оливейра, человек, живущий этой жизнью, конечно, достоин восхищения – хотя бы потому, что у него эта жизнь есть, а у меня – нет. Все, что у меня было - роман Кортасара и еще несколько книг, прочитанных как обещание вот это, невероятной, настоящий жизни.
И сегодня, перечитывая «Игру в классики», я прежде всего хотел узнать, сбылось ли это обещание.

Ну да, сбылось многое – если не дословно, то по сути. Хотя роман не оказался предсказанием о моей жизни - и слава Богу! – но у меня хватало водки, разговоров, прогулок под дождем и всего прочего. Чем он оказался – так это предсказанием о книгах, которые мне предстояло полюбить: подробное обсуждение «Бардо Тхёдол» и ее юнговской трактовки, цитаты из Анаис Нин и «Утра магов», беседа о китайских пытках в значимом соседстве с упоминанием Жоржа Батая… всего не перечислишь. Как будто чтение следующих десяти лет моей жизни было спрятано внутри «Игры в классики» в комментариях Бориса Дубина - в утерянной при переизданиях четвертой части книги, идущей после «необязательных глав».
Самое удивительное, что я совершенно не помнил, что эти авторы упомянуты в «Игре в классики». Ладно, Анаис Нин, но как я мог забыть, что впервые прочитал о «Тибетской книге мертвых» именно у Кортасара? Впрочем, еще интересней, что я не помнил, что весь роман посвящен теме, которая, как я был уверене, всегда занимала меня больше всего: прорыву на другую сторону, выходу в запредельное, обретению целостности, достижению – если говорить в терминах романа – центра мандалы.
Странно: Роберт Пирсиг , прочитанный по-английски примерно в те же годы, был для меня именно что книгой о метафизическом переходе, а Кортасар – книгой о любви и эротизме, связывающих группу интеллектуалов, поднявшихся над суетой заурядной жизни. Иными словами, 62 главу я прочитал очень внимательно, а 66ую , похоже, пропустил вовсе.
Помню, я не очень понимал смысл истории с Магой и Рокамадуром: вроде, по всему выходит, что Оливейра виноват, но не очень понятно – в чем. В конце концов, в отличие от героя «Невинного» Висконти, он не убивал младенца, да и Маге, как мне казалось, ничего плохого не сделал. Откуда же это ощущение вины и угрызений совести, пронизывающее всю вторую часть?
Понятно, что в сорок пять лет ответы на эти вопросы довольно очевидны – и чувство разочарования, на которые жалуются давние поклонники Кортасара, с этим и связано. Да, Оливейра трусливо бежит любой ответственности, да, он толком не способен на эмоциональную близость и потому не может достичь своего вожделенного Центра. Мало мы, что ли, повидали за свою жизнь инфантильных эгоистов с метафизическими реками в анамнезе? И на этого человека я хотел быть похожим? Быть Оливейрой – дело нехитрое, можно подумать, я сам не убегал от ответственности и человеческой близости! Убегал и не раз – так что и на вопрос «откуда же берется это чувство стыда и вины?» имел возможность ответить сам себе.
Все это я понял еще в середине первой части – но ближе к концу меня ждал настоящий сюрприз.
Дело в том, что я никогда не был поклонником гипертекстовой структуры «Игры в классики» – возможно, потому что меня раздражала необходимость листать странички. Я предполагал, что вся эта игра с несплошной нумерацией нужна была только для финального трюка – а я всегда воспринимал мертвую петлю из закольцованных глав именно как трюк. В предисловии И.А.Тертерян пишет, что Кортасар отвергал прямые трактовки финала – нет, это не значит, что Оливейра покончил с собой, я просто хотел оставить произведение открытым – ну вот, подумаешь, «оставить открытым»! Предоставить, так сказать, читателю делать работу автора. Малодушие, да и только!
Перечитывая «Игру в классики» я вдруг понял, почему финал – именно такой.
Нерешительность автора, не знающего чем закончить книгу – отражение нерешительности героя, который не может ни перестать мучить своих близких, ни перестать мучится сам, ни отойти от окна, ни бросится вниз. Это – квинтэссенция романа, доведенная до логического конца метафора невозможного перехода, где одни и те же главы повторяются, как в ненаписанной книге Морелли повторяется та самая фраза о запредельном .
Неслучайно я так любил этот роман подростком – ведь жизнь подростка это и есть топтание на границе между мирами, в ожидании не то взрослости, не то гибели. Для подростка умереть и повзрослеть – почти что одно и то же, невозможный переход в запредельное, по ту сторону, считай, что к центру мандалы.
Одна из моих любимых книг заканчивается тем, что в заколдованном месте, где нет времени, маленький мальчик всегда будет играть со своим медвежонком. Я почти всегда плачу, когда читаю об этом – потому что, ну, понятно же, что Милн обещает, что в заповедном уголке нашей души, где, по древнему предсказанию, времени больше не будет, наше детство сохраниться навсегда.
Принято считать, что детство – неисчерпаемый ресурс, и если не сохранить его в своей душе, то жизнь будет неполной и неподлинной. Известные слова Иисуса намекают на то же, и каждый из нас знает, что бывают моменты, когда только вечный ребенок внутри нас может прийти к нам на помощь.
Читая Кортасара, я подумал еще об одном источнике силы.
Обернувшийся дурной бесконечностью финал «Игры в классики» говорит нам о вечном подростке. Он застыл на краю бездны, он, подобно герою Кастанеды, одновременно бросился в пропасть и остался наверху, он не решается ни умереть, ни повзрослеть. Закольцованный финал «Игры в классики» уничтожает линейное время и обещает, что страшный возраст нерешительности, бессилия и отчаяния навсегда сохраниться где-то в заповедном уголке сердца, обещает, что там, по соседству с милновским холмом, будет еще одно заколдованное место, где Орасио Оливейра всегда будет сидеть на подоконнике, смотреть вниз на клеточки классиков, ни в силах ни отойти, ни прыгнуть, ни достигнуть Неба.

На заре жизни мне было обещано, что когда я вырасту и научусь быть ответственным, когда я буду отвечать за свои слова и своих близких, когда я буду не боятся близости и не стыдиться ни жалости, ни любви – даже тогда где-то в глубине сердца я все равно останусь тем двадцатилетним, который знал, что мир лишен смысла, жесток и непредсказуем, знал - и боялся выйти ему навстречу. И иногда, когда мне будет трудно и страшно, этот подросток придет мне на помощь, как в другие моменты приходит на помощь маленький мальчик, играющий с плюшевыми зверьми на волшебном холме.
Вот главное обещание, которое дал мне четверть века назад Кортасар. Тогда я его не заметил – но оно было исполнено. И моя благодарность за это безмерна.

Произведение предваряет указание автора о возможном двояком прочтении его произведения: один вариант - последовательное чтение пятидесяти шести глав, образующих первые две части романа, оставив без внимания третью, объединившую «необязательные главы»; другой вариант - прихотливый порядок движения по главам в соответствии с составленной писателем таблицей.

Действие происходит в 1950-е гг.

Орасио Оливейра, сорокалетний аргентинец без определённых занятий, живёт в Париже весьма скромно на деньги, изредка пересылаемые из Буэнос-Айреса богатыми родственниками. Его любимое занятие - бесцельно блуждать по городу. Орасио уже довольно давно приехал сюда по примеру соотечественников, у которых принято отправляться в Париж, как говорится, за воспитанием чувств. Погруженный в себя, беспрестанно анализирующий свои мысли, переживания, поступки, он убеждён в своей «инаковости» и намеренно противопоставляет себя окружающей действительности, которую решительно не приемлет. Ему кажется, что подлинное бытие находится за пределами территории повседневности, и он все время ожидает извне разрешения своих внутренних проблем. Он вновь и вновь приходит к выводу, что ему «гораздо легче думать, чем быть и действовать», а его попытки найти себя в этой жизни - «топтание в кругу, центр которого - повсюду, а окружность - нигде». Орасио ощущает абсолютное одиночество, такое, когда невозможно рассчитывать даже на общение с самим собой, и тогда он запихивает себя в кино, или на концерт, или в гости к друзьям. Он не может разобраться во взаимоотношениях с женщинами - француженкой Полой и уругвайкой Магой. Узнав, что Пола больна - у неё рак груди, - он прекращает встречаться с ней, сделав наконец, таким образом, свой выбор. Мага хочет стать певицей и берет уроки музыки. Своего маленького сына Рокамадура она вынуждена оставить в деревне у кормилицы. Для экономии довольно скудных средств Орасио и Мага решают поселиться вместе. «Мы не были влюблены друг в друга, просто предавались любви с отстранённостью и критической изощрённостью», - будет вспоминать Орасио. Порой Мага даже раздражает его, поскольку она не очень образованна, не столь начитана, он не находит в ней утончённой духовности, к которой стремится. Но Мага естественна, непосредственна, она - воплощённое всепонимание.

У Орасио есть компания друзей, куда входят художники Этьен и Перико, писатели Вонг, Ги Моно, Осип Грегоровиус, музыкант Рональд, керамистка Бэпс. Своё интеллектуальное сообщество они нарекают Клубом Змеи и еженедельно собираются в мансарде Рональда и Бэпс в Латинском квартале, где курят, пьют, при свете зелёных свечей слушают джаз со старых, заигранных пластинок. Они часами беседуют о живописи, литературе, философии, привычно пикируются, и их общение скорее напоминает не разговор друзей, а состязание снобов. Изучение архива старого, умирающего писателя Морелли, когда-то задумавшего книгу, так и оставшуюся в виде разрозненных записей, даёт обильный материал для обсуждения современной манеры письма, авангардной литературы, которая по самой своей сути является подстрекательством, развенчанием и насмешкой. Мага чувствует себя серенькой и незначительной рядом с такими умниками, блестящими фанфаронами словопрения. Но даже с этими близкими по духу и образу мыслей людьми Орасио порой бывает тягостно, он не испытывает глубокой привязанности к тем, с кем «по чистой случайности пересёкся во времени и пространстве».

Когда Рокамадур заболевает и Маге приходится забрать малыша и ухаживать за ним, Орасио не в силах побороть досаду и раздражение. Равнодушным оставляет его и смерть ребёнка. Друзья, устроившие своеобразный суд чести, не могут простить Орасио ни его «устранения» в трудный для Маги момент, ни проявленной им в этой ситуации бесчувственности. Мага уезжает, и Орасио только теперь осознает, что любил эту девушку и, потеряв её, лишился жизненного стержня. Он оказывается по-настоящему одинок и, выбившись из уже привычного круга, ищет «братства» в обществе бродяг, но попадает в полицию и приговорён к высылке из страны.

И вот спустя много лет после отъезда с родины Орасио снова оказывается в Буэнос-Айресе. Он влачит растительное существование в комнатушке гостиницы и снисходительно терпит трогательную мещанскую заботливость Хекрептен. Он поддерживает тесное общение с другом юности Тревелером и его женой Талитой, работающими в цирке. Орасио приятно их общество, но всегда испытывающий по отношению к друзьям манию духовных захватов, он на этот раз всерьёз опасается «посеять сомнения и нарушить покой добрых людей». Талита чем-то напоминает ему Магу, и он невольно тянется к ней. Тревелер несколько обеспокоен, замечая это, но он дорожит дружбой с Орасио, в беседах с которым находит отдушину после того, как долгое время страдал от отсутствия интеллектуального общения. И все же Орасио чуть было мимоходом не разрушает счастливую любовь друзей.

Хозяин цирка Феррагуто покупает психиатрическую клинику, и все трое устраиваются туда на работу. В непривычной обстановке им поначалу приходится трудно, а у Орасио все чаще наблюдаются странности в психике, его мучает раскаяние, все больше подступает уверенность, что Мага умерла по его вине. Убедив себя, что Тревелер из ревности намеревается разобраться с ним, Орасио угрожает выброситься из окна на плиты мощёного двора. Доверительный тон и верное поведение Тревелера заставляют его отложить задуманное. Запершись один в палате и глядя из окна, Орасио раздумывает о возможном для себя выходе: «Ужасно сладостный миг, когда лучше всего чуть наклониться вниз и дать себе уйти - хлоп! И конец!» Но внизу стоят любящие, сочувствующие, обеспокоенные, тревожащиеся за него Тревелер и Талита.

Финал романа остаётся открытым. Сделал ли Орасио свой последний шаг в пустоту или раздумал - это предстоит решать читателю. Чередование эпизодов, когда Орасио после неосуществлённого намерения свести счёты с жизнью снова оказывается у себя дома, могут быть просто предсмертным видением. И все же кажется, что, ощутив надёжную подлинность человеческих отношений, Орасио согласится с тем, что «единственно возможный способ уйти от территории - это влезть в неё по самую макушку».