Ни звука.

— Где же он, разбойник, делся, хотела бы я знать … Том, отзовись!

Ни звука.

Старая женщина сдвинула вниз очки и, глядя поверх них, огляделась по комнате, потом подняла очки на лоб и посмотрела из-под них. Она пошла к открытой двери, стала на пороге и повела взглядом грядках помидоров, заросших дурманом, — это был ее «город». Тома не видно нигде.

Вдруг позади то зашуршала, и она обернулась — как раз вовремя, чтобы ухватить за полу куртки небольшого мальчишки и не дать ему уйти.

— А, вот ты где! Ты что там делал?

— Ничего.

— Ничего? А ты посмотри на свои руки. И на свой рот. Это что такое?

— Не знаю, тетя.

— Зато я знаю. Это варенье — вот что это такое. Сто раз тебе говорила: не трогай варенье, потому шкуру злуплю! Ну дай мне эту прут! ..

Прут зависла в воздухе. Казалось, спасения нет.

— Ой тетушка! Скорей повернитесь!

Старая резко обернулась и на всякий случай осторожно подобрала юбку. А мальчишка мигом помчался прочь, вскарабкался на высокий дощатый забор и скрылся из глаз.

Тетя Полли минуту стояла растерянная, потом тихонько засмеялась:

— Ну и разбойник же, черт попало! Неужели я так-таки ничего не научусь? Это же в очередной раз он так меня обманывает. Ой, не выполняю я своего долга по парня, видит Бог! В нем словно бес сидит, то помилуй мя Боже, он же, бедняга ребенок, сын моей покойной сестры, и мне просто не становится духа бить его. Каждый раз, когда даю ему бежать, меня грызет совесть, а как побью его — аж сердце кровью обкипае. Вот он сегодня не пойдет в школу, то я должна наказать его за это: придется ему завтра работать. Хоть это и жестоко — заставлять его работать в субботу, когда все остальные ребята гулять, но труд — то для него настоящее мучение, и я должна хоть так исполнять свой долг, а то вон погублю парня.

Том действительно не пошел в школу и очень приятно провел время. Пока Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы кусочки сахара, тетя Полли донимала его коварными, полными скрытых ловушек вопросами, надеясь загнать парня в угол и выведать у него правду.

— Том, — сказала она, — сегодня в школе было душно?

— Да, тетя.

— И тебе, Том, не захотелось пойти искупаться?

Услышав нехорошее, Том вдруг насторожился. Он пристально посмотрел в теткину лицо, но ничего особенного не увидел и потому ответил:

— Нет, тетя, не очень.

Старая протянула руку, пощупала Тому рубашку и сказала:

— Ну что ж, тебе, я вижу, и теперь не очень жарко. — А. сама тайком радовалась тому, как сумела проверить, сухая у парня рубашка.

Но Том уже понял, откуда ветер дует, и предупредил ее следующий ход.

— Некоторые из нас поливал себе на голову с помпы. У меня до сих пор волосы сырое, вот видите?

— Но, Том, чтобы полить себе на голову с помпы, не надо было распарывать воротник рубашки там, где я зашила, правда? Ну расстегни куртку!

С лица у Тома сбежала тень тревоги. Он расстегнул куртку. Воротник рубашки был крепко зашит.

— Что ты скажешь! Ну ладно, пусть. Я же знала, что ты не пошел в школу и купался в реке. Но я не сержусь на тебя, Том. Хотя веры тебе, как говорится, уже и нет, но порой ты бываешь лучше, чем кажешься. По крайней мере сегодня.

Она и огорчилась тем, что проницательность предала ее, и одновременно была рада, что Том хотя на этот раз повел себя как положено. Вдруг отозвался Сид, его двоюродный брат:

— Чего мне кажется, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а тут черная.

— Но некоторое же белой! .. Том..

— Ну, Сиддим, это тебе так не пройдет!

В понедельник утром Том проснулся очень несчастным. Так бывало каждый понедельник, потому что с него начинался новый неделю бесконечных пыток в школе. И Том каждый раз вздыхал: лучше бы уж совсем не было суббот и воскресений — тогда тюрьма и кандалы не казались бы такими невыносимыми.

Он лежал и думал. И вдруг ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть — тогда бы он не пошел в школу. Загорелся тусклый огонек надежды. Том прислушался к своему организму. Нигде ничего не болело. Том мысленно обследовал себя дальше. Вдруг нашел то еще. Один из его верхних передних зубов качался. Это была счастливая возможность, и Том уже собирался застонать — «для начала», как говорится, — когда ему пришла мысль: если он предстанет перед судом с этим заявлением, тетя возьмет да и вырвет ему зуба, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб в запасе и поискать чего-то другого. Некоторое время ничего не обращалось в голову, а потом он вспомнил, как доктор рассказывал об одной такую болячку, что на две или три недели вложила человека к постели да еще и чуть не оставила ее без пальца на руке. Парень сейчас же выставил ногу из-под простыни и пристально оглядел свою болячку на большом пальце. Правда, признаков той страшной болезни он не знал, однако решил, что попробовать можно, и начал надсадно стонать. И Сид спал себе, будто ничего не произошло. Том застонал громче, и ему показалось, что палец будто действительно побаливает.

Сид и ухом не вел.

Том так старался, что даже закашлялся. Он перевел дух, тогда набрал в грудь воздуха и застонал несколько раз подряд, что и мертвый проснулся бы. Тома взяла злость. Он позвал: «Сиде, Си-де!» — И потряс его. Это дало желаемые последствия, и Том снова застонал. Сид зевнул, потянулся, хропнув раз и, опершись на локоть, утупив глаза Тома. Том и дальше стонал. Сид крикнул;

— Том! Слышишь, Том! ..

Ответа не было.

— Том! Эй, Том! Что с тобой, Том? — Сид тряхнул брата за плечи, с тревогой вглядываясь в его лицо.

Том простонал:

— Ой, не надо, Сиде. НЕ терзает меня..

— Да что с тобой такое, Том? Я пойду позову тетю.

— Нет-нет … не надо … Может, оно и так пройдет.

— Ой, не стони ты так, Том, это же просто ужас!

— Я все тебе прощаю, Сид. (Стон). Абсолютно все, чем ты передо мной провинился. Когда я умру …

Но Сид уже схватил свою одежду и бросился прочь. Теперь Том и действительно страдал — так раскалилась его воображение, — потому и стоны его звучал вполне естественно.

Сид стремглав совпадение лестнице вниз и закричал:

— Ой тетушка Полли, идите скорей! Том умирает!

— Глупости! Не верю!

И все же она трусцой направилась вверх, а за ней — Сид и Мэри. Лицо теткину побледнело, губы дрожали. Подбежав к постели, она запыхавшаяся сказала:

— Ну, Том! Что с тобой, Том?

— Ой тетушка, у меня на пальце гангрена!

Старая упала на стул и начала засмеялась, потом заплакала затем посмеялась и поплакала одновременно. Это успокоило ее и она сказала:

— Ну и выкинул ты мне штуку, Том! .. А теперь оставь свои выдумки, и чтобы такого больше не слышала!

Стон затих, и боль в пальце исчез сам собой. Том чувствовал себя достаточно неловко и сказал:

— Тетя Полли, я же думал, что это гангрена, и мне действительно так больно, что я и о своем зуб забыл.

— О зуб? А что там у тебя с зубом?

— Качается и болит ужасно, просто невтерпеж.

— Ну, ну, погоди, только не стони снова! Раскрыть рот … Да, действительно шатается, но от этого не умирают … Мэри, принеси-ка мне шелковую нить и горячую головню из кухни.

— Ой тетушка, не надо! — Заныл Том. — Не исторгая его! Не надо, тетя! Я и так пойду в школу.

— А, вот оно что! То всю эту бучу ты затеял для того, чтобы не идти в школу, а убежать на реку рыбачить?

Между тем принесли зубоврачебное орудия. Тетя сделала на конце шелковой нити петлю, надела ее на больной зуб и крепко затянула, а другой конец привязала к колонке кровати. Тогда схватила огненную головешку и порывисто ткнула ею чуть не в лицо парню. Зуб вылетел и повис на привязанной к кровати нитке.

Но за каждым испытанием приходит вознаграждение. Когда после завтрака Том отправился в школу, все ребята, которых он встречал по дороге, завидовали ему, потому что теперь он имел между верхними передними зубами дыру и мог плеваться сквозь нее совершенно по-новому, в очень необычный способ.

Вскоре Том встретил юного отщепенца Гекльберри Финна, сына известного в городке пьяницы. Все тамошние мамочки искренне ненавидели и страшились того Гекльберри, ибо он был лентяй, беспризорник и разбойник, а еще потому, что их дети тянулись к нему, радовались его запрещенным обществом и жалели, что не могут быть такими, как он. Том, как и все ребята из почтенных семей, завидовал на привольное, беззаботная жизнь Гекльберри и, хотя ему было строго запрещено водиться с тем бродягой, не проходил ни одного случая побыть с ним. Гекльберри всегда был одет в обноски из взрослых людей, укрытые бесчисленными пятнами и такие рваные, что аж клочья болтались со всех сторон. На голове у него торчала руина здоровенного шляпу напивобирванимы полями; куртка, когда он ее надувал, достигала ему почти до пят, а пуговицы сзади оказывались куда ниже того места, где им надлежало быть, штаны держались на одной шлейци, свисая сзади пустой торбой, и обтрепанные штанины, если Гек не утруждал себя подкатить их, волочились по земле.

Гекльберри был сам себе хозяин и делал все, что ему заблагорассудится. В сухую погоду он ночевал на чужих верандах, а когда шел дождь — в пустой бочке, ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться, он мог ловить рыбу или купаться когда угодно и где угодно и проводить на реке столько времени, сколько сам захочет, никто не запрещал ему драться и гулять хоть до ночи; весной он первый начинал ходить босиком, а осенью последний узував то на ноги, никто не заставлял его умываться и переодеваться в чистое, а еще он был непревзойденный мастер ругаться. Словом, этот парень имел все, что делает жизнь прекрасной. Так единодушно считали издерганные и скованные всевозможными притеснениями благопристойно сент-Петерсберге ребята.

Том поздоровался с этого романтического оборванца:

— Здорово, Гекльберри! Что это у тебя?

— Дохлая кошка.

— Слушай, Гек, а зачем нужны дохлые коты?

— Зачем? Сводить бородавки.

— Да ну, неужели? Как сводить бородавки сдохли котом?

— Ну, надо взять кота и незадолго до полуночи пойти с ним на кладбище к свежей могиле, где похоронен кого зла, а ровно в полночь туда явится черт, а может, и несколько чертей, но ты их не увидишь, а только услышишь что-то, словно ветер, какую их речи, и когда они потянут того злодея с собой, ты бросаешь за ними своего кота и говоришь: «Мертвец за чертом, кот за мертвецом, бородавка за котом — и я вас знать не знаю! » Любую бородавку так сведешь.

— Слушай, Гек, ты когда собираешься пробовать кота?

— Сегодня ночью. Видимо, они этой ночью придут за старый хрыч Уильямса.

— А меня с собой возьмешь?

— Возьму, если не боишься.

И ребята разошлись.

Добравшись до школы, Том вошел в класс походкой человека, который ужасно торопится. Он повесил шляпу на гвоздь и озабоченно шмыгнул на свое место. Учитель, сидя, как на троне, в своем большом плетеном кресле, дремал, убаюканный сонным ропотом класса. Тома появление разбудила его.

— Томас Сойер!

Том знал, что, когда его называют полным именем, ничего хорошего не жди.

— Слушаю, сэр!

— Подойдите сюда. Вы, сэр, как всегда, опоздали. Почему?

Том хотел уже состояться какой ложью, и вдруг увидел две длинные золотистые косички, спадали на спину, — и мигом узнал их, словно его ударило электрическим током любви; увидел и то, что единственное свободное место на девчачьей половине было рядом с ней. И он храбро выпалил:

— Я остановился поболтать с Гекльберри Финном!

Учитель вплоть остолбенел и растерянно уставился на Тома. Шум в классе утих. Все были удивлены: или он в своем уме, этот сорвиголова?

— Томас Сойер, это самое дерзкое признание, которое я когда-либо слышал. За такой проступок линейки мало. Снимите куртку! ..

Учителева рука работала, пока устала, а запас розог заметно уменьшился. Потом раздался приказ:

— А теперь, сэр, идите и сядьте с девочками!

Лейтенант, что пробежал по классу, будто смутило парня, и в действительности он смутился скорее от благоговейного трепета перед своим новым, еще не известным кумиром и робкой радости, что ему так неслыханно повезло. Он сел на краешек сосновой скамьи, и девочка, тряхнув головкой, отодвинулась дальше.

Том начал украдкой поглядывать на девочку. Она заметила это, недовольно поморщилась и на минуту даже отвернулась. А когда тайком повернула голову, перед ней лежал персик. Девочка оттолкнула его. Том тихонько придвинул снова. Она снова двинулась персика сторону, но уже не так сердито. Том терпеливо вернул его на место. Она больше не отодвигала его. Том нацарапал на грифельной доске: «Пожалуйста, возьми, у меня есть еще». Девочка посмотрела на доску, но лицо ее осталось невозмутимое. Теперь Том принялся рисовать что-то на доске, закрывая рисунок левой рукой. Некоторое время девочка умышленно не смотрела туда, но вскоре едва заметные признаки начали высказывать ее любопытство. Наконец она не выдержала и робко прошептала:

— Можно, я посмотрю?

Том отклонил руку и показал часть отвратительного дома с двумя боковые стены и трубой, из которого штопором шел дым. Девочку так захватило Тома рисования, что она забыла обо всем вокруг. А когда он закончил, какую волну смотрела на рисунок, тогда прошептала:

— Очень хорошо. Теперь нарисуй человечка.

Художник изобразил перед домом человечка, больше походил на башню и свободно мог бы перешагнуть через дом. Но девочка не была слишком требовательна и осталась довольна тем уродом.

— Просто замечательно. Вот если бы я умела рисовать!

— Это совсем легко, — прошептал Том — Я научу тебя.

— Ой, правда? Когда?

— На большой перемене. Ты пойдешь домой обедать?

— Если хочешь, я останусь.

— Ладно, условились. Как тебя зовут?

— Бекки Тэтчер. А тебя? .. Ой, да я же знаю: Томас Сойер.

— Это когда имеют хлестать. А так меня зовут Томом. И ты зови меня Том, ладно?

Том снова принялся царапать на доске, скрываясь от девочки. Но теперь она уже не стыдилась и попросила показать, что он написал. Том сказал:

— Да нет, нет там ничего.

— Неправда, есть.

— Нет, нет. Да и неинтересно тебе.

— А вот и интересно, действительно интересно. Ну, пожалуйста, дай посмотреть.

— Ты кому расскажешь.

— Не расскажу. Вот тебе слово, что не расскажу. Ну, покажи!

— Ой, да тебе же и не хочется!

— Ну, если ты со мной так, то я и сама не увижу?

Она схватила Тома за руку своей маленькой ручкой, и они завелись бороться. Том делал вид, что вовсю сопротивляется, а сам потихоньку отодвигал свою руку, пока открылись слова: «Я тебя люблю».

— Ой, какой ты! .. — Бекки ловко ударил Тома по руке, однако покраснела и была видимо утешения.

Именно в это знаменательное мгновение юноша почувствовал, как чья-то сильная рука больно сжала его ухо и медленно потянула вверх. Таким образом был проведен через весь класс и под общее едкое хихиканье посажено на его постоянное место. Еще какую жуткую минуту учитель молча постоял над ним, а тогда, так ни словом и не сем, двинулся обратно к своему трону. А хоть ухо Тома и пылало от боли, душа его ликовала.

Когда класс угомонился, Том честно попытался сосредоточиться на школьной науке, но был слишком возбужден, и ничего из этого не вышло. Сначала он опозорился на уроке чтения, потом, отвечая по географии, превращал озера на горы, горы в реки, а реки на континенты так, что устроил на Земле новый хаос, а когда писали диктант, наделал столько ошибок в простых словах, откатился в самый хвост и у него забрали оловянную медаль за правописание, которой он так хвастался несколько месяцев.

Раздел VII

Когда наступила большая перемена, Том подбежал к Бекки Тэтчер и шепнул ей на ухо:

— Надень шляпку, как собираешься домой, а на углу пропусти всех вперед, тогда верни в переулок — и сюда. А я пойду другой дорогой и так же бегство.

И она пошла с другом группой школьников, он — с другим, а вскоре они встретились в конце переулка и вернулись в школу, где уже никого не было. Они сели рядом, положив перед собой грифельную доску, Том дал Бекки грифель, затем стал водить ее рукой по доске, и таким образом они соорудили еще один причудливый дом. Затем интерес к живописи немного притух, и они начали разговаривать. Том блаженствовал.

— Слушай, Бекки, а ты уже была помолвлена?

— А хотела бы?

— Да наверное … Не знаю … А что надо делать?

— Делать? Да ничего. Просто ты говоришь мальчику, что никогда ни за кого другого не выйдешь — никогда, никогда, никогда, — а тогда вы целуетесь, вот и все. Это каждый может.

— Целуемся? А зачем целоваться?

— Ну, это … понимаешь … так всегда делают.

— Ну, да … вероятно, что все, когда они влюблены. Ты не забыла, что я написал на доске?

— Н-нет …

— Хочешь, я тебе скажу?

— Д-да … но в другой раз.

— Да нет же, сейчас. Ну пожалуйста, Бекки … Я скажу шепотом, едва слышно.

Пока Бекки колебалась, Том признал ее молчание за согласие, обнял ее за талию и, приблизив губы к самому ее ушки, нежно прошептал те же слова. А потом сказал:

— Ну, а теперь ты скажи мне тихонько то же.

Она с минуту видмагалась, а потом сказала:

— отвернись так, чтобы не видеть меня, и тогда я скажу. Но ты об этом никому ни слова — слышишь, Том? Никому ни слова, ладно?

— Но некоторое ж, видимо, некому. Ну, Бекки …

Он отвернулся. Бекки робко наклонилась к нему, так что от ее дыхания вплоть зашевелились Тому кудри и прошептала:

— Я. .. люблю … тебя …

Потом вскочила и забегала между партами, а Том за ней. Наконец она забилась угол и закрыла лицо передничком. Том обнял ее за шею и стал уговаривать:

— Ну Бекки, это ведь уже все … осталось только поцеловаться. Напрасно ты боишься … это уже совсем ничего … Ну пожалуйста, Бекки. — И тянул ее за передник и за руки.

итоге она уступила и, опустив руки, подставила ему разгоряченное от беготни личико. Том поцеловал ее в красные губы и сказал:

— Ну, вот и все, Бекки. Знай: от сегодня и навсегда тебе нельзя полюбить никого, кроме меня, и ни за кого другого выйти замуж, как меня, — никогда, никогда, вплоть до века. Ты согласна?

— Да, я никогда не полюблю никого, кроме тебя, Том, и ни за кого другого не выйду замуж … и ты тоже ни с кем не женишься, кроме меня.

— Конечно, нет. На то и помолвке. И ты всегда будешь со мной в школу и из школы, когда никто не увидит, и во всех играх будешь выбирать меня, а я тебя, потому что так и должны делать помолвлены.

— Ой, как хорошо. А я и не знала, никогда не слышала даже о таком.

— Да, это очень весело! Вот когда мы с Эми Лоуренс …

Глаза Бекки расширились, и, поняв свою ошибку, Том смущенно замолчал.

— Ах, Том, ты не с первой со мной заручуешся!

Девочка заплакала. Том сказал:

— Ну, не плачь, Бекки. Мне теперь к ней равнодушно.

— Нет, Том, нет … ты же знаешь, что не безразлично.

Том попробовал обнять ее за шею, но она оттолкнула его и отвернулась к стене, и дальше плача. Том сунулся снова начал ее уговаривать, но опять получил отпор. Тогда в нем проснулась гордость, и, отвернувшись от девочки, он решительно направился прочь. С минуту он стоял перед школой, растерян и смущен, и дело поглядывал на дверь, надеясь, что девочка одумается и выйдет за ним. Но она не выходила. У Тома стало совсем плохо на душе, и он испугался, что его вина непростительная. Как ему трудно было заставить себя сделать новую попытку к примирению, он собрался с духом и вошел в класс. Бекки все еще стояла в углу, отвернувшись к стене и плакала. У Тома заныло сердце. Он подошел к девочке, и остановился, не зная, как начать. Потом нерешительно сказал:

— Бекки, я … мне безразлично ко всем другим, я люблю только тебя.

Ответа не было — сами рыдания.

Том достал свою величайшую драгоценность — медную шишечку от каминных решеток — и, протянув руку так, чтобы девочка могла его увидеть, сказал:

— Вот, Бекки, возьми себе, пожалуйста.

Она сердито выбила шишечку у него из руки. Тогда Том решительно вышел во двор и направился аж к холмов, чтобы больше тот день в школу не возвращаться «.

Том умеет преодолевать страх, проявляет благородство, благородство, мужество и храбрость, сообразительность и решительность. Ярко эти черты характера героя воплощены писателем в рассказе о том, как Том с Бекки заблудились в пещере «.

Раздел XXIX

первое, что услышал Том в пятницу утром, было радостное известие: семья судьи Тэтчер вчера вернулась в город. И клад, и индеец Джо на время словно ушли в тень, а главное место в хлопцевих мыслях заняла Бекки. Бекки упрохала свою мать устроить давно обещанную и долго видстрочувану загородную прогулку на другой день и наконец согласилась. Девочка аж прыгала от радости, да и Том радовался не меньше. Том был так возбужден, что долго не мог заснуть и лежал в надежде вот-вот услышать Геку мяуканье, пойти завладеть сокровищем и завтра на прогулке поразить им Бекки и всех, кто там будет.

Можно было и идти. Для такого случая наняли старенький паровой паром, и вскоре оживленная толпа, нагруженная корзинами с едой, заполнила главную улицу и двинулась к реке.

В трех милях ниже городка паром вернул в устье лесистой котловины и причалил к берегу. Пошли в дело все способы изрядно уприте и наморитися, и в конечном счете юные разбойники собрались внизу в лагерь голодные, как волки, и жадно набросились на сытные блюда. После того пира все уселись в тени развесистых дубов отдохнуть и поболтать. А чуть позже кто-то крикнул:

— Кто идет в пещеру?

Согласились все. Вход в пещеру был довольно высоко на склоне и представлял собой отверстие в форме буквы «А».

Примерно с три четверти мили главной галереи они прошли, чем первое, вереницей, затем кучки и парочки начали обращать в боковые ответвления, шастать мрачными узкими переходами, неожиданно налетая на других в местах, где эти переходы соединялись.

Но постепенно кучка за кучкой тянулись к выходу из пещеры и оказывались на улице, запыхавшиеся, веселые, с ног до головы закапанные свечным салом, перемазанные глиной и очень польщены удачной прогулкой. На удивление всем, оказалось, что они совсем забыли о времени и что вот-вот начнет темнеть.

Во время школьных каникул не было занятий и в воскресной школе, но в тот день все с раннего утра пришли в церковь.

Когда кончилась проповедь, жена судьи Тэтчер, идя вместе со всеми к выходу, догнала миссис Гарпер и сказала:

— Так что, моя Бекки спать целый день? Я так и думала, что они нагуляются до изнеможения.

— Ваша Бекки?

Миссис Тэтчер побледнела и тяжело опустилась на скамью и именно тогда с ними поравнялась тетя Полли, оживленно разговаривая со знакомой. Тетя Полли остановилась и сказала:

— Доброе утро, миссис Тэтчер. Доброе утро, миссис Гарпер. Где мой Том снова деваться. Пожалуй, вчера заночевал у вас … или у вас … и теперь боится возвращаться мне на глаза.

Миссис Тэтчер побледнела еще больше и слабо покачала головой.

— Он у нас не ночевал, — сказала миссис Харпер, уже видимо обеспокоена.

На лице тети Полли отразилась нескрываемая тревога. Никто из них не заметил, были Том и Бекки на пароме, когда он возвращался в город: к тому времени уже стемнело, а никто и не подумал проверить, все ли на месте. Наконец один молодой ляпнул не подумав, что Том и Бекки могли остаться в пещере. Миссис Тэтчер упала в обморок. Тетя Полли плакала и заламывала руки.

Тревожная весть переходила из уст в уста, от группы к группе, с улицы на улицу, и прошло едва пять минут, как ударили во все колокола и целый городок испуганно засуетилось.

Раздел XXXI

А теперь вернемся к Тому и Бекки, которых мы оставили на прогулке за городом. Вместе со всеми они бродили темными переходами пещеры, осматривая уже знакомые им чудеса. Затем детвора завелась играть в прятки, и Том с Бекки упорно пристали к той веселой игры и гоняли с другими, пока это им немного надоело, тогда они побрели вниз по наклонной извилистой галереей, держа свечи высоко перед собой и вглядываясь в путаницу выписанных копотью имен, дат, адресов и лозунгов, которыми были испещрены каменные стены. Идя все дальше и разговаривая, они сами не заметили, как оказались в такой отдаленной части пещеры, где уже не было тех надписей на стенах. Тогда они вывели копотью на каменном выступе свои имена и двинулись дальше. Вскоре они натолкнулись на место, где маленький ручеек, падая со скалы, оставлял известняковый осадок в течение долгих веков создал нерушимую каменную Ниагару, блестящую и прозрачную, словно кружево.

— А интересно, сколько времени мы здесь, внизу, Том? Видимо, надо и возвращаться.

— Да, таки надо. Вероятно, что надо.

— А ты найдешь дорогу назад, Том? Здесь все так запутано, что я и не знаю …

— Да дорогу я бы, пожалуй, нашел, но эти летучие мыши … Если они погасят обе наши свечи, то будет беда. Попробуем пойти другой дорогой, чтобы не проходить через ту пещеру.

— Ладно. Смотри только, чтобы мы не заблудились. Это было бы ужасно! — Бекки вздрогнула, представив такое бедствие.

Они двинулись каким коридору и долго шли молча, заглядывая в каждое новое ответвление: не проходили они здесь раньше, — но никаких знакомых мест не случалось.

Но за каждой новой неудачей парень и сам все меньше верил в это и наконец начал возвращать в боковые переходы просто наугад, с отчаянной надеждой конечном счете натолкнуться на правильную дорогу. Он и дальше повторял «все хорошо», но свинцовый груз страха так угнетал его сердце, что эти слова теряли свой смысл, и, казалось, он говорил «все пропало». Бекки испуганно прижималась к нему, изо всех сил стараясь сдерживать слезы, но они все равно текли из глаз. Наконец она сказала:

— Том, Том, теперь мы пропали … пропали! .. Нам уже никогда не выбраться из этого ужасного подземелья!

Бекки упала наземь и так бурно зарыдала, и Том испугался, чтобы она не умерла или не потеряла рассудка. Он сел рядом и обнял девочку, а она спрятала лицо у него на груди, прижалась к нему и начала изливать свои страхи и бесполезные сожаления, которые далекое эхо обращала на глумливый смех. Том уговаривал ее успокоиться и не терять надежды.

В конце концов хрупкие ножки Бекки перестали ей повиноваться, и она тяжело села судьбы. Она снова заплакала. Том старался придумать что розрадливе, но он уже столько раз повторял все те слова, что они совсем затерлися и звучали горькой насмешкой. Между тем усталость одолела Бекки, и девочка уснула. Тому аж на душе полегчало. Он сидел, глядя на ее осунувшееся личико, и видел, как от приятных сновидений оно проясняется и убирает свой обычный вид. Бекки проснулась. Они поднялись и рука об руку побрели вперед, ни на что уже не надеясь. Потом попытались определить, сколько времени пробыли в пещере: им казалось, что прошли уже долгие дни, а то и недели, тогда как в действительности такого быть не могло, потому что их свечи еще не догорели. После того они долго — а как долго, и сами не знали — шли молча, пока Том сказал, что надо ступать тише и прислушиваться, не капает где вода: им нужно найти источник. Довольно скоро они натолкнулись на него, и Том решил, что пора снова отдохнуть. Поэтому они сели, и Том прилепил глиной свечу к каменной стене против них. Оба погрузились в свои думы и вновь надолго замолчали. Наконец Бекки сказала.

— Том, я так хочу есть!

Том получил то из кармана.

— Помнишь, что это? — Спросил он.

Бекки едва заметно улыбнулась.

— Наш свадебный пирог, Том.

Том разделил тот кусок на двоих, и Бекки с аппетитом съела свою половину, а сам он отломил от своей лишь маленький кусничок. Холодной воды, чтобы запить трапезу, было сколько хочешь. Через некоторое время Бекки предложила идти дальше. Том с минуту помолчал, а потом сказал:

— Бекки, ты сможешь выдержать, как я тебе скажу?

Бекки побледнела, однако ответила, что, пожалуй, сможет.

— Так вот, Бекки, нам надо остаться здесь, у питьевой воды … Потому что это наш последний огарок!

Бекки дала волю слезам. Том как только мог успокаивал ее, но это мало, помогало. Наконец Бекки сказала:

— Том! Они похопляться, что нас нет, и пойдут на поиски!

— Ну конечно, пойдут. Конечно!

— Может, они уже теперь нас ищут, Том.

— А чего ж, может, и ищут. Думаю, что таки ищут.

Дети прильнули глазами к маленькому огарка свечи и смотрели, как он медленно и неумолимо тает, вот уже осталось каких полдюйма фитиля; вот уже хилый чек пламени замелькал, выпустил вверх тонкой струйкой дыма, на мгновение задержался на ее вершине — и все вокруг погрузилось в жуткий черный мрак!

Проходили часы, и пленников пещеры вновь начал мучить голод. У Тома еще осталась его пайка пирога, поэтому они разделили ее и съели. Однако и крошка пищи, казалось, только сильнее разожгло их голод.

Вдруг у Тома мелькнула одна мысль. Совсем рядом отходила в сторону несколько коридоров. То, наверное, лучше обследовать некоторые из них, чем сидеть вот так без дела, изнемогая под неизмеримым бременем времени … Том вытащил из кармана клубок тонкой веревки для воздушного змея, привязал конец к выступу скалы, и они с Бекки тронулись — Том впереди, разматывая на ходу веревку. Шагах в двадцати коридор кончился обрывом. Том стал на колени и нащупал внизу стремительную каменную стену, а тогда полез как мог далеко за угол скалы и уже был потянулся еще чуть дальше направо, когда вдруг совсем близко, менее чем за двадцать шагов впереди, из-за скалы выдвинулась чья рука со свечой! Том радостно закричал, и сразу за рукой показалась и вся фигура, и то был … индеец

Джо! Тому даже руки и ноги окоченели, так что он не мог и пошевелиться. Да какая же была его радость, когда в следующее мгновение он увидел, что «испанец» бросился наутек и скрылся из глаз! Парня удивило, что индеец Джо не узнал его по голосу и не убил за показания в суде. Наверное, это эхо так изменила его голос, подумал Том. Вероятно, что эхо. От страха все тело терпят, и он сказал себе: если у него хватит силы добраться обратно к источнику, он более никуда оттуда ни на шаг не сдвинется, лишь бы не нарваться снова на индейца Джо.

В конце концов голод и отчаяние перевесили страх. Еще несколько долгих часов дети напрасно ждали у источника, потом опять заснули, а проснувшись, почувствовали перемену. Теперь их мучил такой лютый голод, что его нельзя было и терпеть. Тома не пугала уже ни опасность столкнуться с индейцем Джо, ни любые другие ужасы. Но Бекки совсем обессилела. Она сказала, что будет ждать там, где она есть, пока умрет, и это будет уже скоро. А Том, мол, пусть идет себе со веревкой в тот коридор, как хочет, и у нее только единственная просьба: чтобы он чаще возвращался и разговаривал с ней, а еще он должен пообещать быть рядом, когда поступит последняя минута, и держать ее руку в своей, пока будет кончено.

Чувствуя в горле тугой клубок, Том поцеловал ее и нарочно уверенностью сказал, что таки надеется или встретить соискателей, или найти выход из пещеры. А тогда взялся за свою веревку, стал на колени и пополз одним из боковых коридоров, едва сознании от голода, с зловещим предчувствием неминуемой гибели.

Раздел XXXII

Был уже вторник, улице начинало смеркаться. В городке Сент-Питерсберзи сих пор господствовала траур. Детей, заблудившихся в пещере, так и не нашли. За них молились в церкви целой общиной и поодиночке в своих домах, вкладывая в те молитвы всю душу, и хороших вестей из пещеры не было.

Вдруг где-то среди ночи всех разбудил неистовый звон колоколов, и на улице вдруг повисипалы охвачены буйной радостью полуодетые люди, громко выкрикивая: «Вставайте! Все вставайте! Они нашлись! Нашлись! Горожане толпой побежали к реке, где им навстречу такие же радостно возбужденные люди уже везли на открытом коляске спасенных Тома и Бекки. Толпа окружила коляску, а потом повернул обратно в город и торжественно прошел по главной улице, не останавливаясь крича «ура».

Тетя Полли себя не понимала от радости, и почти так же и миссис Тэтчер. ей хотелось еще только одного: чтобы гонец, командированный в пещеру, скорее принес эту счастливую весть ее мужу. Том лежал на. диване в окружении слушателей, ловили каждое его слово, и рассказывал о своих удивительных приключениях в пещере, добавляя к ним немало собственных измышлений, чтобы было интереснее. Наконец он дошел до того, как оставил Бекки у источника и отправился обследовать подземные коридоры; как прошел двумя из них, сколько хватило веревки, затем углубился в третий, пока Шнурочек кончилась, и уже собирался повернуть назад, когда увидел вдалеке впереди едва заметный просвет — словно там пробивался дневной свет, и как он тогда оставил веревку и пополз туда, а когда дополз, то продавил голову и плечи сквозь небольшую расщелину и увидел перед собой величественные волны Миссисипи! Как они ощупью добрались до того места, откуда было видно крапинку дневного света; как он протиснулся сквозь расщелину сам, а потом помог вылезти и Бекки, и они сели там и заплакали от счастья; как, увидев на реке лодку с людьми, он крикнул них и сказал, Что с Бекки только выбрались из пещеры и просто-таки умирают с голоду, и как те сначала не поверили ему: мол, в пещеру отсюда пять миль против течения, — и потом взяли их в свою лодку, причалили к какого дома на берегу, а там дали им поесть, немного отдохнуть и часа через два-три после сумерек повезли в город.

Узнав, что Гек нездоровится, Том еще в пятницу пошел его навестить, но в комнату, где лежал товарищ, попасть не смог: не пустили его в Гека ни в субботу, ни в воскресенье.

Аж за две недели после своего освобождения из пещеры Том пошел поговорить с Геком, который к тому времени уже достаточно оправился, чтобы услышать поразительные новости, — а что его новости поразят Гека, Том не сомневался. Минуя по дороге дом судьи Тэтчера, он зашел навестить Бекки, судья и несколько его гостей втянули парня в разговор, и один из них шутливо спросил, не хочется ему опять в пещеру. На это Том ответил: а чего же, он не против. Тогда судья сказал:

— Я же уверен, Том, что, кроме тебя, нашлись бы и другие желающие. И мы уже об этом позаботились. В пещере более никто не потеряется.

— Почему?

— Потому что я еще две недели назад велел обить ее дверь железом и запереть на три замка, а ключи хранятся у меня.

Лицо Тома побелело, как мел.

— Ой господин судья, там в пещере — индеец Джо!

Перевод В. Митрофанова

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава V

Добрый пастырь. – В церкви. – Пудель и жук.

Около половины одиннадцатого надтреснутый колокол маленькой церкви начал звонить, и прихожане стали собираться на утреннюю проповедь. Ученики воскресной школы разместились по церкви, вместе с родителями, под их надзором. Пришла тетка Полли, а с нею Том, Сид и Мэри. Тома усадили у прохода, подальше от открытого окна и соблазнительных летних сцен. Толпа наполнила церковь; престарелый и бедный почтмейстер, видавший когда-то лучшие дни; мэр с супругой – так как у них имелся и мэр в числе прочих ненужных вещей; мировой судья; вдова Дуглас, красивая, нарядная и сорокалетняя, щедрая, добрейшей души и состоятельная; ее дом на холме был единственным палаццо в местечке, притом самым гостеприимным и тороватым в отношение празднеств, каким только мог похвалиться С.-Питерсбург; согбенный и почтенный майор и мистрис Уорд; стряпчий Риверсон, важная залетная птица; затем местная красавица в толпе одетых в батист и ленты юных разбивательниц сердец; за ними все молодые клерки местечка гуртом, – они стояли в притворе, посасывая набалдашники своих тросточек и образуя рой напомаженных и ухмыляющихся обожателей, пока последняя девушка не прошла сквозь их строй; шествие замыкал примерный мальчик, Вилли Мафферсон со своей матушкой, за которой он ухаживал, словно она была стеклянная. Он всегда провожал ее в церковь и был любимцем всех маменек. Все мальчики ненавидели его – очень уж он был хорош, к тому же их постоянно допекали им. Белый носовой платок виднелся из его заднего кармана, якобы случайно, как всегда по воскресеньям. У Тома не было носового платка, и он считал мальчиков, обладавших им, хлыщами. Теперь вся конгрегация была в сборе, колокол прозвонил еще раз, чтобы поторопить отставших и замешкавшихся, и в храме водворилась торжественная тишина, нарушаемая шепотом и хихиканьем на хорах в галерее. Хоры шептались и хихикали все время, пока шла служба. Были когда-то благовоспитанные церковные хоры, но я забыл, где именно. Это было очень давно, так что у меня сохранилось лишь воспоминание, но было это, кажется, в какой-то чужой стране.

Пастырь назвал гимн и прочел его с чувством, в особой манере, которая очень нравилась в этом краю. Он начинал в среднем диапазоне, упорно забирался вверх, пока не достигал до известного пункта, тут с необыкновенным пафосом выкрикивал верхнее слово и разом падал вниз, точно с трамплина прыгал.

Он считался превосходным чтецом. На церковных вечеринках его всегда просили прочесть какие-нибудь стихи, и когда он оканчивал, дамы воздевали руки к небу, затем беспомощно роняли их на колени, закатывали глаза и трясли головами, будто желая сказать: словами невозможно выразить; это слишком дивно, слишком дивно для нашей смертной земли!

После того, как гимн был пропет, достопочтенный мистер Спрэг превратился в листок объявлений и принялся читать извещения о митингах, собраниях и разных разностях, пока, наконец, список не разросся до того, что казалось, стены того и гляди треснут, – нелепый обычай, до сих пор сохранившийся в Америке, даже в городах, совершенно ненужный в наш век бесчисленных газет. Часто чем меньше оснований у традиционного обычая, тем труднее отделаться от него.

Затем священник прочел молитву. Хорошая, великодушная была молитва, и очень обстоятельная: она ходатайствовала за Церковь и малых детей Церкви, за другие церкви местечка; за само местечко; за округ; за Штат; за должностных лиц Штата; за Соединенные Штаты; за церкви Соединенных Штатов; за Конгресс; за Президента; за правительственных чиновников; за бедных моряков, носящихся по бурным морям; за миллионы угнетенных, стонущих под игом европейских монархий и восточного деспотизма; за тех, которые могли бы пользоваться светом и благой вестью, но чьи глаза не видят и уши не слышат; за язычников на отдаленных морских островах; заканчивалась она прошением, чтобы слова, которые собирался произнести пастырь, обрели милость и благоволение и упали, как семя на плодородную почву, принеся в свое время обильную и добрую жатву. Аминь.

Послышался шорох платьев, и стоявшие члены конгрегации уселись. Мальчик, о котором повествует эта книга, не проникался молитвой, он только терпел ее, да и то с грехом пополам. Он ерзал все время; он бессознательно отмечал детали молитвы, так как хотя и не слушал, но знал ее издавна установленное содержание и определенный порядок изложения, выработанный священником, – поэтому ухо его улавливало малейшее изменение и все его существо возмущалось им; прибавки казались ему чем-то неблаговидным и бессовестным. В середине молитвы муха уселась на спинку скамьи, стоявшей перед ним, и смутила его дух, спокойно потирая лапки одну о другую; она охватила ими голову и принялась тереть с такой энергией, что шея вытянулась в ниточку и стала видной, а голова, казалось, вот-вот отлетит от туловища; задними лапками она чистила себе крылышки и приглаживала их, точно фалды фрака; вообще занималась своим туалетом так спокойно, точно знала, что может проделывать это совершенно безопасно. Так оно и было; впрочем: всякий раз, когда у Тома чесались руки схватить ее, он удерживался, – он был уверен, что душа его моментально погибнет, если он сделает такую штуку во время молитвы. Но при заключительных словах последней рука его начала изгибаться и подкрадываться; и как только раздалось «Аминь», муха оказалась военнопленной. Но тетка заметила это и велела выпустить ее.

Пастырь прочел текст и начал монотонную проповедь, до того усыпительную, что многие стали клевать носами, а между тем в ней шла речь о пламени и сере, и число избранных умалялось до такой крохотной кучки, что вряд ли стоило хлопотать о спасении. Том считал страницы проповеди; по окончании службы он всегда знал, сколько страниц было прочтено, но редко знал что-нибудь кроме этого. На этот раз, впрочем, его заинтересовало одно место проповеди. Пастырь нарисовал грандиозную и трогательную картину, когда все народы соберутся в одну семью, когда лев и ягненок будут лежать рядом и малое дитя поведет их. Но пафос, поучительность, мораль этой картины пропали для мальчика; он думал только об эффектной роли главного действующего лица перед собравшимися нациями; лицо его оживилось при этой мысли, и он соображал, что недурно бы ему самому быть этим малым дитятей, если лев ручной.

Потом он снова впал в уныние, когда возобновилась сухая аргументация. Внезапно он вспомнил об одном из своих сокровищ и вытащил его из кармана. Это был большой черный жук с громадными челюстями – щипун, как Том называл его. Он находился в коробочке от пистонов. Первым делом его было вцепиться в палец Тома. Естественно, последовал щелчок, жук отлетел в проход и шлепнулся на спину, а укушенный палец отправился в рот мальчика. Жук лежал, беспомощно перебирая лапами, и не мог перевернуться. Том смотрел на него, тянулся к нему, но достать не мог. Другие, не находившие интереса в проповеди, обрадовались жуку и тоже смотрели на него.

В это время к месту действия лениво подошел праздный пудель, разнеженный кроткою тишиной лета, тоскующий, утомленный пленом и искавший развлечения. Он почуял жука; его поникший хвост поднялся и пришел в движение. Он увидел добычу; обошел вокруг нее; понюхал издали; еще раз обошел кругом; осмелел и понюхал вблизи; затем поднял губу и попытался осторожно схватить жука; промахнулся; возобновил попытку еще и еще раз; понемногу увлекся этим развлечением; припал на брюхо, загребая жука лапами, и довольно долго продолжал эти штуки; наконец ему наскучило, он стал равнодушным и рассеянным. Голова его наклонялась мало-помалу, и в конце концов морда коснулась врага, который вцепился в нее. Раздался пронзительный визг, пудель мотнул головой, жук отлетел ярда на два дальше и снова шлепнулся на спину. Соседи тряслись от внутреннего смеха, иные закрывали лица веерами и носовыми платками, а Том был вполне счастлив. Пудель выглядел дураком и, вероятно, чувствовал себя дураком; но в сердце его кипела злоба и жажда мщения. Итак, он снова направился к жуку и принялся атаковать его на разные лады, кидался на него со всех точек круга, вытягивал передние лапы, почти касаясь ими жука, щелкал над ним зубами и тряс головой так, что уши болтались. Но спустя некоторое время ему снова надоело; он попробовал развлечься мухой, но и эта забава не пришлась по душе; начал было следить за муравьем, уткнувшись мордой в пол, но скоро устал; зевнул, вздохнул, совсем забыл о жуке и сел на него! На этот раз последовал дикий, отчаянный вой, и пудель заметался по проходу; вой не прекращался, как и метания; пудель махнул мимо алтаря, влетел в другой проход; промчался перед дверями, наполняя воплем всю церковь; боль придавала ему крылья, так что вскоре видна была только какая-то мохнатая комета, кружившаяся по своей орбите с скоростью света. Наконец неистовый страдалец свернул со своего пути и вскочил на колени к хозяину; тот выбросил его в окно, и жалобный вой быстро ослабел и замер вдали.

Тем временем все сидели красные, задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь смолкла. Теперь она возобновилась, но шла уже вяло и с запинкой, и не было никакой возможности придать ей внушительность, так как самые суровые увещания встречались подавленными взрывами нечестивого веселья, под прикрытием задних скамей, точно проповедник отпускал забавнейшие шутки. Было истинным облегчением для всей паствы, когда эта пытка кончилась и последовало напутственное благословение.

Том Сойер пошел домой, совсем развеселившись, рассуждая про себя, что и божественная служба может быть не лишена прятности, если внести в нее некоторое разнообразие. Одна только мысль несколько омрачала его веселье: пусть себе пудель играл с его щипуном, но какое право он имел унести его с собой?

Глава VI

Самоисследование. – По зубоврачебной части. – Полночь. – Духи и черти. – Счастливые часы.

Утро понедельника застало Тома несчастным. Таким он чувствовал себя всегда в понедельник утром, так как с него начиналась новая неделя медленной школьной пытки. Он обыкновенно встречал этот день желанием, чтобы вчерашнего воскресенья вовсе не было, так как после него еще тошнее идти в училище.

Том лежал, размышляя. Внезапно ему пришло в голову, что было бы недурно заболеть; в таком случае можно будет остаться дома. Представлялась смутная возможность. Он произвел обследование собственной особы. Никакого заболевания не обнаружилось; он исследовал вторично. На этот раз ему как будто удалось обнаружить признаки рези в животе, он возложил на них все надежды, ожидая усиления. Но вскоре они ослабели, а там и совсем исчезли. Он снова погрузился в размышления. Вдруг ему удалось открыть нечто. Один из его верхних зубов шатался. Это была удача; он было собрался уже завыть, как пес на луну, по его выражению, но тут ему пришло в голову, что если он пустит в ход этот аргумент, тетка, пожалуй, вырвет зуб, а это будет больно. Итак, он решил оставить зуб про запас и поискать еще. Сначала ничего не находилось, но потом он припомнил, как один доктор рассказывал о пациенте, пролежавшем две или три недели из-за больного пальца, который чуть было не пришлось отнять. Мальчик живо сдернул одеяло и осмотрел пальцы своих ног. Но он не знал, какие признаки требуются. Как бы то ни было, ему казалось, что попробовать стоит, так что он принялся стонать с большим воодушевлением.

Но Сид спал себе как убитый.

Том застонал еще громче, и ему показалось, что палец в самом деле начинает болеть.

Сид спал как ни в чем не бывало.

Том даже из сил выбился. Отдохнув немного, он поднатужился и испустил целый ряд великолепных стонов.

Сид знай себе храпел.

Том рассердился. Он позвал: «Сид, Сид!» – и принялся расталкивать его. Это возымело действие, и Том снова начал стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте, крякнул и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:

– Том, а Том!

Ответа не было.

– Послушай, Том! Том! Что с тобою, Том?

Он толкнул его и с беспокойством заглянул в лицо.

Том простонал:

– Ох, не толкайся, Сид. Не тронь меня…

– Да что же с тобой, Том? Я позову тетю.

– Нет, ни под каким видом. Может быть, это пройдет, понемногу. Не зови никого.

– Но я должен позвать! Не стони так, Том, просто страшно. Давно это с тобой случилось?

– Давно, уже несколько часов. Ох! О, не возись так, Сид. Ты меня убьешь…

– Том, да что же ты не разбудил меня раньше? О, Том, перестань! Меня просто дрожь пробирает от твоих стонов. Том, что у тебя такое?

– Я прощаю тебе все, Сид. (Стон.) Все, что ты сделал мне… Когда я умру…

– О, Том, ты не умираешь, нет! Не надо, Том. О, не надо. Может быть…

– Я всем прощаю, Сид. (Стон.) Скажи им это, Сид. И пожалуйста, Сид, отдай мой оконный переплет и одноглазого котенка новой девочке, которая на днях приехала, и скажи ей…

Но Сид уже накинул платье и исчез. Теперь Том действительно страдал, – так успешно работало его воображение; стоны его выходили почти естественными.

Сид опрометью слетел с лестницы и крикнул:

– О, тетя Полли, идите скорей! Том умирает!

– Умирает?!

– Ну да! Идите же скорей!

– Глупости! Не верю!

Однако она бросилась вверх по лестнице, а Сид и Мэри за нею. И лицо ее побелело, и губы дрожали. Подбежав к постели, она проговорила:

– Том, что с тобой?

– О, тетя, у меня…

– Что у тебя, да что же такое у тебя, дитя?

– О, тетя, у меня на пальце антонов огонь!

Старушка опустилась на стул и засмеялась, потом заплакала, потом засмеялась и заплакала разом. Это облегчило ее, и она сказала:

– Том, как ты меня перепугал. Ну, будет тебе дурачиться, вставай-ка!

Стоны прекратились, и палец перестал болеть. Мальчик чувствовал себя в довольно глупом положении и сказал:

– Тетя Полли, мне показалось, что на пальце антонов огонь, и он так болел, что я и о зубах позабыл.

– О зубах? А что же с твоими зубами?

– Один шатается и страсть как болит.

– Ну, ну, не начинай опять стонать. Открой-ка рот. Да, зуб у тебя шатается, но от этого ты не умрешь. Мэри, дай-ка мне шелковинку и принеси головешку из кухни.

Том взмолился:

– О, пожалуйста, тетя, не выдергивайте его, он уже прошел. Да если и заболит, я не пикну. Пожалуйста, не выдергивайте, тетя. Я не хочу оставаться дома.

– О, ты не хочешь, не хочешь? Значит, ты поднял всю эту суматоху для того, чтобы остаться дома, не идти в школу, а отправиться удить рыбу. Том, Том, я тебя так люблю, а ты точно стараешься всеми способами разбить мое старое сердце своим озорством!..

Тем временем зубоврачебные инструменты были принесены. Старушка обвязала шелковинкой зуб Тома, а другой конец ее прикрепила к спинке кровати. Затем схватила горяшую головешку и ткнула ее почти в лицо мальчику. Зуб повис, болтаясь на спинке кровати.

Но за всяким испытанием следует награда. Когда Том после завтрака отправился в школу, он возбуждал зависть каждого встречного мальчика, так как пустота в верхнем ряду зубов давала ему возможность сплевывать новым и замечательным способом. Он даже собрал вокруг себя целую свиту мальчуганов, заинтересованных этим представлением; а один из них, который порезал себе палец и был до тех пор центром общего восхищения, внезапно оказался без единого приверженца, и слава его разом померкла. Он обиделся и заметил с презрением, которого в действительности не чувствовал, что не важная штука плевать, как Том Сойер; но другой мальчик сказал: зелен виноград! – и развенчанный герой удалился.

Вскоре Том встретил юного отверженного деревни, Гекльберри Финна, сына местного пьяницы. Гекльберри внушал искреннюю ненависть и страх всем местным маменькам, так как был лентяй и сорванец, и грубиян, и скверный мальчишка, и так как все их дети восхищались им, искали его запретного общества и жалели, что у них не хватает храбрости быть таким, как он.

Том не отличался в этом отношении от остальных порядочных мальчиков деревни, то есть завидовал отверженному, но славному положению Гекльберри, с которым ему тоже было строжайше запрещено играть. Натурально, он играл с ним при всяком удобном случае. Гекльберри всегда носил негодные платья взрослых, которые пестрели на нем разноцветными пятнами и развевались лохмотьями. Шляпой ему служила настоящая развалина с дырой в виде полумесяца на полях; куртка, если таковая имелась на нем, достигала до пят, а ее задние пуговицы приходились гораздо ниже спины; штаны держались на одной подтяжке, висели сзади мешком, и обтрепанные концы их волочились по грязи, если не были подвернуты. Гекльберри жил вольной птицей. В хорошую погоду он ночевал на первом попавшемся крыльце, а в плохую в пустой бочке; не был обязан ходить ни в школу, ни в церковь, ни называть кого-нибудь учителем, ни слушаться кого-нибудь; мог удить рыбу или купаться, где и когда хотел, сколько душе угодно; никто не запрещал ему драться; он мог ложиться спать так поздно, как хотел; весною он первый из мальчиков начинал ходить босиком, а осенью последний надевал башмаки; ему не нужно было умываться или надевать чистое платье; ругался он артистически. Словом, на долю этого мальчика досталось все, что делает жизнь отрадной. Так думал всякий изнемогавший от муштровки приличный мальчик в С.-Питерсбурге. Том окликнул романтического бродягу.

– Эй, Гекльберри, поди-ка сюда!

– Иди сам, да посмотри, какова штука.

– Что у тебя там?

– Дохлая кошка.

– Покажи-ка, Гек. Черт, совсем окоченела. Где добыл?

– Купил у мальчика.

– Что дал?

– Голубой билетик и пузырь, который достал на бойне.

– А где взял голубой билетик?

– Купил у Бена Роджерса две недели назад за хлыстик для обруча.

– Скажи – на что годится дохлая кошка, Гек?

– На что годится? Сводить бородавки.

– Ну? Разве? Я знаю средство получше.

– Бьюсь об заклад, что не знаешь. Какое средство?

– Дупляная вода.

– Дупляная вода? Гроша не дам за дупляную воду.

– Не дашь, не дашь? Да ты разве пробовал?

– Нет, я-то не пробовал. Зато Боб Таннер пробовал.

– Кто тебе сказал?

– Видишь, он сказал Джеффу Татчеру, а Джефф сказал Джони Бекеру, а Джони сказал Джиму Голлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен Роджерс сказал негру, а негр сказал мне. Вот оно как!

– Ну, что же из этого? Все они лгут. По крайней мере все, кроме негра, – его я не знаю. Но я еще не видывал негра, который бы не лгал. Враки! Ну-ка, расскажи мне, как Боб Таннер проделал это?

– Ну, он взял да засунул руку в гнилой пень, где накопилась дождевая вода.

– Разумеется.

– Передом к пню?

– Да. То есть, я так думаю.

– Говорил он что-нибудь, когда делал это?

– Кажется, нет, не знаю.

– Ага! Что и говорить, сведешь бородавки таким дурацким образом! Так ничего не выйдет. Надо пойти в лес, где знаешь гнилой пень с водой, и ровно в полночь подойти к нему задом, засунуть в него руку и сказать:

Ячменное зерно, ячменное зерно, кукурузные отсевки.

Дупляная вода, дупляная вода, проглоти бородавки.

А потом живо отойти на одиннадцать шагов, зажмурив глаза, три раза первернуться и идти домой, и никому не говорить. Потому, если расскажешь, все колдовство пропадет.

– Ну да, оно похоже на правду; но Боб этого не делал.

– Да уж будь покоен, об заклад можешь побиться, что не делал: ведь он самый бородавчатый мальчик в деревне; а если бы он умел орудовать с дупляной водой, у него не было бы ни одной бородавки. Я свел тысячи бородавок с моих рук этим способом, Гек. Я ведь часто вожусь с лягушками, так у меня всегда много бородавок. Иногда я их свожу бобом.

– Да, бобы – это хорошо. Я сам испытал.

– Ты? Каким способом?

– Надо взять и разделить боб на две половинки, потом надрезать бородавку так, чтобы вытекло немного крови, и намочить кровью одну половинку боба, а потом вырыть ямку на перекрестке и закопать в нее ту половинку ночью, когда нет луны, а другую половинку сжечь. Понимаешь, та половинка, которая смазана кровью, будет все съеживаться да съеживаться, чтобы притянуть к себе другую половинку, а это поможет крови стянуть бородавку, и она живо сойдет.

– Да, это верно, Гек, это верно; только, когда закапываешь, нужно говорить: «В землю боб, долой бородавка; не замай меня больше!» – так лучше выходит. Так и Джо Гарпер делает, а он был близ Кунвилля, да и где только не был. Но скажи – как же ты их сгоняешь дохлой кошкой?

– Вот как. Возьми ты кошку и ступай, и приходи задолго до полуночи на кладбище, где похоронен какой-нибудь злодей; а когда настанет полночь, придет черт, а может и два, и три, только ты их не увидишь, а услышишь, словно бы ветер шумит, а может и разговор их услышишь; и как потащат они того молодца, ты швырни им вслед кошку и скажи: «Черт за телом, кошка за чертом, бородавка за кошкой, чур меня все вы!» Это всякую бородавку сгонит.

– Должно быть, верно. Ты пробовал когда-нибудь, Гек?

– Нет, но мне рассказала старуха Гопкинс.

– Ну, значит, верно; ведь она, говорят, ведьма.

– Говорят! Я это знаю, Том. Она заколдовала отца. Он сам сказывал. Идет он раз, – глядь, а она стоит и заколдовывает его. Он в нее камнем запустил, та увернулась.

Что же ты думашь, в ту же ночь он свалился с навеса, на котором заснул пьяный, и сломал себе руку.

– Экие страсти! Как же он узнал, что она его заколдовывает?

– Отец говорит, что узнать не штука. Он говорит, что когда смотрят на тебя пристально, то значит заколдовывают, особенно если при этом бормочут. Потому что бормочут «Отче наш» навыворот.

– Когда же ты думаешь испытать кошку, Гек?

– Сегодня ночью. Я думаю, они придут сегодня ночью за старым Госсом Вильямсом.

– Да ведь его схоронили в субботу! Разве они не утащили его в субботу ночью?

– Эх, сказал тоже! Ведь до полуночи их сила не действует, а с полночи уже воскресенье начинается. По воскресеньям-то, я думаю, чертям не разгуляться.

– Я и не подумал. Это верно. Можно мне с тобой?

– Конечно, если не боишься.

– Бояться! Есть чего! Ты мяукнешь?

– Да, и ты мяукни в ответ, если удобно будет. А то я прошлый раз мяукал да мяукал, пока старик Гейс не швырнул в меня камнем, промолвив: «Черт бы побрал этого кота!» За это я пустил ему кирпичом в окошко. Только ты никому не сказывай.

– Не скажу. Я не мог мяукать в тот раз потому, что тетя с меня глаз не спускала, но сегодня мяукну.

– А что это у тебя, Гек?

– Ничего, клещ.

– Где ты его поймал?

– В лесу.

– Что возьмешь за него?

– Не знаю. Мне не хочется продавать.

– Твое дело. Клещик-то маленький.

– Чужого-то клеща всякий может охаять. Я им доволен. для меня он хороший клещ.

– Да ведь клещей-то пропасть. Я их тысячу наберу, если захочу.

– За чем же дело стало? То-то, сам знаешь, что не наберешь. Клещ-то ведь очень ранний. Это первый клещ, которого я видел в нынешнем году.

– Слушай, Гек, я тебе дам за него мой зуб.

– Покажи.

Том достал клочок бумаги и осторожно развернул. Гекльберри внимательно осмотрел зуб. Соблазн был велик. Наконец он сказал:

– А он настоящий?

Том приподнял губу и показал пустое место.

– Ну, ладно, – сказал Гекльберри, – по рукам.

Том посадил клеща в коробочку от пистонов, служившую недавно темницей для щипуна, и мальчики разошлись, причем каждый чувствовал себя богаче, чем был раньше.

Дойдя до маленького, стоявшего отдельно домишки, в котором помещалась школа, Том вошел в него быстро, с видом добросовестного малого, спешившего во всю мочь. Он повесил шляпу на вешалку и бросился на свое место с деловым рвением. Учитель, восседавший на возвышении в большом просиженном кресле, дремал, убаюканный монотонным гудением учеников. Звонок на перерыв разбудил его:

– Томас Сойер!

Том знал, что когда произносилось его полное имя, это не предвещало ничего доброго.

– Поди сюда. Ну, сэр, почему вы изволили опоздать, по обыкновению?

Том придумывал, что бы соврать, как вдруг увидел две длинные светло-русые косы, висевшие вдоль спины, которую он тотчас узнал благодаря электрической силе любви; и рядом с этой девочкой находилось единственное свободное место в классе. Он немедленно ответил:

– Я остановился поболтать с Гекльберри Финном.

У учителя дух захватило, он остолбенел. В классе стихло, ученики спрашивали себя, с ума, что ли, сошел этот отчаянный малый. Наконец учитель сказал:

– Ты… что ты сделал?

– Остановился поболтать с Гекльберри Финном.

Ослышаться было невозможно.

– Томас Сойер, это самое бесстыдное признание, какое только мне приходилось слышать; линейка слишком слабое наказание за такую наглость. Снимай куртку.

Рука учителя действовала, пока он не выбился из сил, и пук розог значительно уменьшился. Затем последовало приказание:

– Теперь, сэр, изволь-ка сесть с девочками. Пусть это послужит тебе уроком.

Хихиканье, раздавшееся в классе, по-видимому, смутило мальчика, но в действительности это смущение было следствием его благоговения перед неведомым кумиром и неземного блаженства, так удачно доставшегося на его долю. Он присел на кончике сосновой скамьи, а девочка отодвинулась от него, тряхнув головкой.

Ученики перешептывались, переглядывались, подталкивали друг друга, но Том сидел смирно, облокотившись обеими руками на длинный низкий пюпитр, и, по-видимому, погрузился в учебник. Мало-помалу на него перестали обращать внимание, и тоскливая атмосфера наполнилась обычным школьным жужжаньем. Тогда мальчик начал украдкой поглядывать на свою соседку. Она заметила это, сделала ему гримасу и отвернулась. Когда она осторожно оглянулась, перед ней лежал персик. Она оттолкнула его; Том тихонько придвинул снова; она опять оттолкнула, но уже не так сердито. Том терпеливо передвинул его на прежнее место; она оставила его в покое. Том нацарапал на грифельной доске: «Пожалуйста, возьмите – у меня есть еще». Девочка взглянула на надпись, но, по-видимому, осталась равнодушной. Тогда мальчик принялся рисовать что-то на грифельной доске, прикрывая свою работу левой рукой. В течение некоторого времени девочка не хотела смотреть, но в конце концов ее естественное любопытство стало проявляться чуть заметными признаками. Мальчик рисовал, по-видимому, поглощенный своей работой. Девочка сделала попытку посмотреть, впрочем, неопределенную, но мальчик не показал вида, что замечает. Тогда она сдалась и нерешительно шепнула:

– Покажите мне.

Том открыл безобразнейшую карикатуру дома с двускатной крышей и трубой, из которой вился дым наподобие штопора. Девочка крайне заинтересовалась этим произведением и, по-видимому, забыла обо всем остальном. Когда он кончил, она полюбовалась с минуту и прошептала:

– Очень мило. Нарисуйте человека.

Художник изобразил на переднем плане человека, похожего на вешалку. Он мог бы перешагнуть через дом, но девочка не была взыскательна; она осталась довольна этим уродом и прошептала:

– Очень красивый человек. Теперь нарисуйте меня.

Том нарисовал песочные часы с полной луной наверху и соломенными руками и ногами, вооружив растопыренные пальцы чудовищным веером. Девочка сказала:

– И это очень мило. Хотелось бы мне уметь рисовать.

– Это очень просто, – прошептал Том. – Я вас научу.

– О, научите? Когда?

– В полдень. Вы пойдете домой обедать?

– Я останусь, если хотите.

– Отлично – так ладно будет. Как вас зовут?

– Бекки Татчер. А вас? Впрочем, я знаю. Ваше имя – Томас Сойер.

– Это мое имя, когда меня колотят. А когда я хороший, тогда я Том. Зовите меня Том, хорошо?

– Хорошо.

Том снова начал царапать что-то на доске, закрывая рукой от девочки.

Но теперь она не отворачивалась. Она просила показать ей. Том сказал:

– О, ничего нет.

– Нет, есть.

– Нет, нет, да вам и не интересно.

– Интересно, право, интересно. Пожалуйста, покажите.

– Вы никому не скажете?

– Нет, никому – честное слово, честное слово, и самое честное слово, не скажу.

– Никому на свете? Пока живы?

– Никому на свете. Покажите же.

– Да нет, вам вовсе не интересно!

– Ну, коли вы так, то я сама посмотрю, Том, – с этими словами она протянула свою маленькую ручку, и началась легкая борьба. Том делал вид, что серьезно сопротивляется, но мало-помалу отодвигал руку, пока не открылись слова:

Я вас люблю.

– Ах, вы негодный!

Она довольно звонко шлепнула его по руке, однако заалелась и, видимо, была довольна.

В эту самую минуту мальчик почувствовал, что чьи-то роковые пальцы медленно стискивают его ухо и приподнимают его со скамьи. В таком положении он был проведен через весь класс на свое место, под беглым огнем общего хихинья. В течение нескольких грозных мгновений учитель стоял над ним, а затем вернулся на свое место, не сказав ни слова. Но хотя ухо у Тома горело, сердце его ликовало.

Когда класс успокоился, Том сделал честную попытку заняться, но волнение его было слишком велико. На уроке чтения он сбивался, на уроке географии превращал озера в горы, горы в реки, реки в материки, восстановив древний хаос; а на уроке правописания провалился окончательно, переврав ряд простейших детских слов, за что и был переведен в последний разряд, лишившись оловянной медали, которую с гордостью носил уже несколько месяцев.

– Смотри, Джим! Он идет туда. Гляди же, протягивает ему руку, пожимает ему руку. А хотел бы ты быть стряпчим?
Мистер Уольтерс выставлялся, проявляя всякого рода официальную деятельность и распорядительность, отдавая приказания, расточая наставления, делая замечания о том о сем и обо всем, что приходило в голову. Библиотекарь выставлялся, бегая туда и сюда с охапками книг и поднимая суматоху и возню, которыми утешается мелкотравчатое начальство. Молодые леди-учительницы выставлялись, ласково склоняясь над питомцами, только что получавшими затрещины, грозя пальчиком шалунам и гладя по головке послушных. Молодые джентльмены-учителя выставлялись легкими выговорами и другими проявлениями авторитета и тщательным соблюдением дисциплины. Большинству учителей и учительниц нужно было зачем-то лазить в книжный шкаф, стоявший подле кафедры, и притом по два, по три раза (что они проделывали с напускной досадой). Маленькие девочки выставлялись разными способами, а маленькие мальчики выставлялись с таким усердием, что воздух был полон бумажными шариками и гулом потасовки. И над всем этим восседал великий человек, и озарял дом этот милостивой судейской улыбкой, и грелся в лучах собственного величия, так как и он ведь тоже выставлялся. Одного только не хватало для полноты восторга мистера Уольтерса – случая вручить Библию в качестве премии и похвастать чудо-мальчиком. У некоторых детей было по несколько желтых билетов, но ни у кого не оказалось их в достаточном количестве, даже среди лучших учеников. Он отдал бы все, чтобы вернуть немецкому мальчику утраченные умственные способности.
И вот в эту минуту, когда всякая надежда была потеряна, Том Сойер выступил вперед с девятью желтыми, девятью красными и десятью голубыми билетиками и потребовал Библию! Это был удар грома при ясном небе. Уольтерс ни за что бы не подумал, что подобные притязания могут возникнуть из такого источника в ближайшие десять лет. Но разбираться не приходилось: удостоверения были налицо и говорили сами за себя. Итак, Том поднялся на возвышение, где восседали судья с другими избранными, и великая новость распространилась из главного штаба. Это было самое ошеломляющее событие последних десяти дней, и впечатление было так глубоко, что подняло нового героя почти на высоту судьи, так, что школа теперь глазела на два чуда вместо одного. Мальчиков грызла зависть, но самые горькие муки выпали на долю тех, которые слишком поздно сообразили, что сами же содействовали ненавистному торжеству, продавая Тому билетики за сокровища, накопленные им путем продажи права белить забор. Они издевались над самими собой, как жертвы коварного обмана, уязвленной змеи подколодной.
Премия была выдана Тому со всей приветливостью, какую директор способен был проявить при данных обстоятельствах, но в его обращении не хватило сердечности: добряк чувствовал здесь какую-то тайну, которая, быть может, не выдержала бы света. Просто немыслимо было предположить, чтобы этот мальчик мог собрать две тысячи снопов библейской мудрости в свою житницу; в ней поместилось бы не больше дюжины. Эми Лауренс гордилась и радовалась и пыталась привлечь к себе взгляд Тома. Но он не смотрел на нее. Она удивилась, потом немного смутилась, потом у нее возникло смутное подозрение – исчезло – явилось опять, она стала следить. Мимолетный взгляд открыл ей все – и сердце ее разбилось, тоска и ревность овладели ею, полились слезы, и она ненавидела всех, а Тома больше всех, как она думала.
Том был представлен судье, но язык его прилип к гортани, дух захватывало, сердце билось – частично от сознания грозного величия этого человека, но главным образом потому, что это был ее отец. Он готов бы был пасть перед ним ниц и поклоняться ему, если бы было темно. Судья положил руку на голову Тома, назвал его славным маленьким человеком и спросил, как его зовут. Мальчик поперхнулся, заикнулся и выговорил:
– Том.
– О, нет, не Том, а…
– Томас.
– Ага, вот это так. Я и думал, что оно длиннее. Очень хорошо. Но ведь у тебя есть и другое имя, и ты его скажешь мне, да?
– Скажи джентльмену твое другое имя, Томас, – заметил Уольтерс, – и говори «сэр». Надо помнить приличия.
– Томас Сойер, сэр.
– Так, хороший мальчик. Славный мальчик. Славный мальчуган, молодчина. Две тысячи стихов, это много – очень, очень много. И ты никогда не пожалеешь, что потратил на них труд, потому что знание дороже всего на свете; оно делает людей великими и добрыми; и ты будешь великим и добрым человеком, Томас, и тогда оглянешься на прошлое и скажешь: всем этим я обязан драгоценным урокам воскресной школы; всем этим я обязан моим дорогим учителям, которые позаботились научить меня; всем этим я обязан доброму директору, который поощрял меня, и следил за моими успехами, и подарил мне прекрасную Библию, великолепную, изящную Библию, в мою полную собственность, всем этим я обязан тому, что хорошо учился! Вот что ты скажешь, Томас, и не возьмешь никаких денег за эти две тысячи стихов, – верно, не возьмешь. А теперь ты, конечно, не откажешься рассказать мне и этой леди что-нибудь из того, что выучил, – ну, разумеется, не откажешься – потому что мы гордимся мальчиками, которые хорошо учатся. Ты, конечно, знаешь имена двенадцати апостолов. Назови же мне имена двух первых, которые были призваны.

Том вертел пуговицу и смотрел бессмысленно. Он покраснел и опустил глаза. У мистера Уольтерса сердце замерло. Он сказал самому себе: ведь этот мальчик не может ответить на самый простой вопрос – зачем же судья спрашивает его? Тем не менее он счел своим долгом сказать:
– Отвечай джентльмену, Томас, не бойся.
Том ни гу-гу.
– Я знаю, что ты ответишь мне, – сказала леди. – Имена двух первых апостолов…
– ДАВИД и ГОЛИАФ!
Опустим завесу милосердия над окончанием этой сцены.

Глава V

Добрый пастырь. – В церкви. – Пудель и жук.
Около половины одиннадцатого надтреснутый колокол маленькой церкви начал звонить, и прихожане стали собираться на утреннюю проповедь. Ученики воскресной школы разместились по церкви, вместе с родителями, под их надзором. Пришла тетка Полли, а с нею Том, Сид и Мэри. Тома усадили у прохода, подальше от открытого окна и соблазнительных летних сцен. Толпа наполнила церковь; престарелый и бедный почтмейстер, видавший когда-то лучшие дни; мэр с супругой – так как у них имелся и мэр в числе прочих ненужных вещей; мировой судья; вдова Дуглас, красивая, нарядная и сорокалетняя, щедрая, добрейшей души и состоятельная; ее дом на холме был единственным палаццо в местечке, притом самым гостеприимным и тороватым в отношение празднеств, каким только мог похвалиться С.-Питерсбург; согбенный и почтенный майор и мистрис Уорд; стряпчий Риверсон, важная залетная птица; затем местная красавица в толпе одетых в батист и ленты юных разбивательниц сердец; за ними все молодые клерки местечка гуртом, – они стояли в притворе, посасывая набалдашники своих тросточек и образуя рой напомаженных и ухмыляющихся обожателей, пока последняя девушка не прошла сквозь их строй; шествие замыкал примерный мальчик, Вилли Мафферсон со своей матушкой, за которой он ухаживал, словно она была стеклянная. Он всегда провожал ее в церковь и был любимцем всех маменек. Все мальчики ненавидели его – очень уж он был хорош, к тому же их постоянно допекали им. Белый носовой платок виднелся из его заднего кармана, якобы случайно, как всегда по воскресеньям. У Тома не было носового платка, и он считал мальчиков, обладавших им, хлыщами. Теперь вся конгрегация была в сборе, колокол прозвонил еще раз, чтобы поторопить отставших и замешкавшихся, и в храме водворилась торжественная тишина, нарушаемая шепотом и хихиканьем на хорах в галерее. Хоры шептались и хихикали все время, пока шла служба. Были когда-то благовоспитанные церковные хоры, но я забыл, где именно. Это было очень давно, так что у меня сохранилось лишь воспоминание, но было это, кажется, в какой-то чужой стране.

Пастырь назвал гимн и прочел его с чувством, в особой манере, которая очень нравилась в этом краю. Он начинал в среднем диапазоне, упорно забирался вверх, пока не достигал до известного пункта, тут с необыкновенным пафосом выкрикивал верхнее слово и разом падал вниз, точно с трамплина прыгал.

Найду ли путь на небеса, где радость, мир,
любовь,
Пока другие бьются здесь в борьбе, где льется
кровь?

Он считался превосходным чтецом. На церковных вечеринках его всегда просили прочесть какие-нибудь стихи, и когда он оканчивал, дамы воздевали руки к небу, затем беспомощно роняли их на колени, закатывали глаза и трясли головами, будто желая сказать: словами невозможно выразить; это слишком дивно, слишком дивно для нашей смертной земли!
После того, как гимн был пропет, достопочтенный мистер Спрэг превратился в листок объявлений и принялся читать извещения о митингах, собраниях и разных разностях, пока, наконец, список не разросся до того, что казалось, стены того и гляди треснут, – нелепый обычай, до сих пор сохранившийся в Америке, даже в городах, совершенно ненужный в наш век бесчисленных газет. Часто чем меньше оснований у традиционного обычая, тем труднее отделаться от него.
Затем священник прочел молитву. Хорошая, великодушная была молитва, и очень обстоятельная: она ходатайствовала за Церковь и малых детей Церкви, за другие церкви местечка; за само местечко; за округ; за Штат; за должностных лиц Штата; за Соединенные Штаты; за церкви Соединенных Штатов; за Конгресс; за Президента; за правительственных чиновников; за бедных моряков, носящихся по бурным морям; за миллионы угнетенных, стонущих под игом европейских монархий и восточного деспотизма; за тех, которые могли бы пользоваться светом и благой вестью, но чьи глаза не видят и уши не слышат; за язычников на отдаленных морских островах; заканчивалась она прошением, чтобы слова, которые собирался произнести пастырь, обрели милость и благоволение и упали, как семя на плодородную почву, принеся в свое время обильную и добрую жатву. Аминь.
Послышался шорох платьев, и стоявшие члены конгрегации уселись. Мальчик, о котором повествует эта книга, не проникался молитвой, он только терпел ее, да и то с грехом пополам. Он ерзал все время; он бессознательно отмечал детали молитвы, так как хотя и не слушал, но знал ее издавна установленное содержание и определенный порядок изложения, выработанный священником, – поэтому ухо его улавливало малейшее изменение и все его существо возмущалось им; прибавки казались ему чем-то неблаговидным и бессовестным. В середине молитвы муха уселась на спинку скамьи, стоявшей перед ним, и смутила его дух, спокойно потирая лапки одну о другую; она охватила ими голову и принялась тереть с такой энергией, что шея вытянулась в ниточку и стала видной, а голова, казалось, вот-вот отлетит от туловища; задними лапками она чистила себе крылышки и приглаживала их, точно фалды фрака; вообще занималась своим туалетом так спокойно, точно знала, что может проделывать это совершенно безопасно. Так оно и было; впрочем: всякий раз, когда у Тома чесались руки схватить ее, он удерживался, – он был уверен, что душа его моментально погибнет, если он сделает такую штуку во время молитвы. Но при заключительных словах последней рука его начала изгибаться и подкрадываться; и как только раздалось «Аминь», муха оказалась военнопленной. Но тетка заметила это и велела выпустить ее.
Пастырь прочел текст и начал монотонную проповедь, до того усыпительную, что многие стали клевать носами, а между тем в ней шла речь о пламени и сере, и число избранных умалялось до такой крохотной кучки, что вряд ли стоило хлопотать о спасении. Том считал страницы проповеди; по окончании службы он всегда знал, сколько страниц было прочтено, но редко знал что-нибудь кроме этого. На этот раз, впрочем, его заинтересовало одно место проповеди. Пастырь нарисовал грандиозную и трогательную картину, когда все народы соберутся в одну семью, когда лев и ягненок будут лежать рядом и малое дитя поведет их. Но пафос, поучительность, мораль этой картины пропали для мальчика; он думал только об эффектной роли главного действующего лица перед собравшимися нациями; лицо его оживилось при этой мысли, и он соображал, что недурно бы ему самому быть этим малым дитятей, если лев ручной.
Потом он снова впал в уныние, когда возобновилась сухая аргументация. Внезапно он вспомнил об одном из своих сокровищ и вытащил его из кармана. Это был большой черный жук с громадными челюстями – щипун, как Том называл его. Он находился в коробочке от пистонов. Первым делом его было вцепиться в палец Тома. Естественно, последовал щелчок, жук отлетел в проход и шлепнулся на спину, а укушенный палец отправился в рот мальчика. Жук лежал, беспомощно перебирая лапами, и не мог перевернуться. Том смотрел на него, тянулся к нему, но достать не мог. Другие, не находившие интереса в проповеди, обрадовались жуку и тоже смотрели на него.

В это время к месту действия лениво подошел праздный пудель, разнеженный кроткою тишиной лета, тоскующий, утомленный пленом и искавший развлечения. Он почуял жука; его поникший хвост поднялся и пришел в движение. Он увидел добычу; обошел вокруг нее; понюхал издали; еще раз обошел кругом; осмелел и понюхал вблизи; затем поднял губу и попытался осторожно схватить жука; промахнулся; возобновил попытку еще и еще раз; понемногу увлекся этим развлечением; припал на брюхо, загребая жука лапами, и довольно долго продолжал эти штуки; наконец ему наскучило, он стал равнодушным и рассеянным. Голова его наклонялась мало-помалу, и в конце концов морда коснулась врага, который вцепился в нее. Раздался пронзительный визг, пудель мотнул головой, жук отлетел ярда на два дальше и снова шлепнулся на спину. Соседи тряслись от внутреннего смеха, иные закрывали лица веерами и носовыми платками, а Том был вполне счастлив. Пудель выглядел дураком и, вероятно, чувствовал себя дураком; но в сердце его кипела злоба и жажда мщения. Итак, он снова направился к жуку и принялся атаковать его на разные лады, кидался на него со всех точек круга, вытягивал передние лапы, почти касаясь ими жука, щелкал над ним зубами и тряс головой так, что уши болтались. Но спустя некоторое время ему снова надоело; он попробовал развлечься мухой, но и эта забава не пришлась по душе; начал было следить за муравьем, уткнувшись мордой в пол, но скоро устал; зевнул, вздохнул, совсем забыл о жуке и сел на него! На этот раз последовал дикий, отчаянный вой, и пудель заметался по проходу; вой не прекращался, как и метания; пудель махнул мимо алтаря, влетел в другой проход; промчался перед дверями, наполняя воплем всю церковь; боль придавала ему крылья, так что вскоре видна была только какая-то мохнатая комета, кружившаяся по своей орбите с скоростью света. Наконец неистовый страдалец свернул со своего пути и вскочил на колени к хозяину; тот выбросил его в окно, и жалобный вой быстро ослабел и замер вдали.
Тем временем все сидели красные, задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь смолкла. Теперь она возобновилась, но шла уже вяло и с запинкой, и не было никакой возможности придать ей внушительность, так как самые суровые увещания встречались подавленными взрывами нечестивого веселья, под прикрытием задних скамей, точно проповедник отпускал забавнейшие шутки. Было истинным облегчением для всей паствы, когда эта пытка кончилась и последовало напутственное благословение.
Том Сойер пошел домой, совсем развеселившись, рассуждая про себя, что и божественная служба может быть не лишена прятности, если внести в нее некоторое разнообразие. Одна только мысль несколько омрачала его веселье: пусть себе пудель играл с его щипуном, но какое право он имел унести его с собой?

Глава VI

Самоисследование. – По зубоврачебной части. – Полночь. – Духи и черти. – Счастливые часы.
Утро понедельника застало Тома несчастным. Таким он чувствовал себя всегда в понедельник утром, так как с него начиналась новая неделя медленной школьной пытки. Он обыкновенно встречал этот день желанием, чтобы вчерашнего воскресенья вовсе не было, так как после него еще тошнее идти в училище.
Том лежал, размышляя. Внезапно ему пришло в голову, что было бы недурно заболеть; в таком случае можно будет остаться дома. Представлялась смутная возможность. Он произвел обследование собственной особы. Никакого заболевания не обнаружилось; он исследовал вторично. На этот раз ему как будто удалось обнаружить признаки рези в животе, он возложил на них все надежды, ожидая усиления. Но вскоре они ослабели, а там и совсем исчезли. Он снова погрузился в размышления. Вдруг ему удалось открыть нечто. Один из его верхних зубов шатался. Это была удача; он было собрался уже завыть, как пес на луну, по его выражению, но тут ему пришло в голову, что если он пустит в ход этот аргумент, тетка, пожалуй, вырвет зуб, а это будет больно. Итак, он решил оставить зуб про запас и поискать еще. Сначала ничего не находилось, но потом он припомнил, как один доктор рассказывал о пациенте, пролежавшем две или три недели из-за больного пальца, который чуть было не пришлось отнять. Мальчик живо сдернул одеяло и осмотрел пальцы своих ног. Но он не знал, какие признаки требуются. Как бы то ни было, ему казалось, что попробовать стоит, так что он принялся стонать с большим воодушевлением.
Но Сид спал себе как убитый.
Том застонал еще громче, и ему показалось, что палец в самом деле начинает болеть.
Сид спал как ни в чем не бывало.
Том даже из сил выбился. Отдохнув немного, он поднатужился и испустил целый ряд великолепных стонов.
Сид знай себе храпел.
Том рассердился. Он позвал: «Сид, Сид!» – и принялся расталкивать его. Это возымело действие, и Том снова начал стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте, крякнул и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:
– Том, а Том!
Ответа не было.
– Послушай, Том! Том! Что с тобою, Том?
Он толкнул его и с беспокойством заглянул в лицо.
Том простонал:
– Ох, не толкайся, Сид. Не тронь меня…
– Да что же с тобой, Том? Я позову тетю.
– Нет, ни под каким видом. Может быть, это пройдет, понемногу. Не зови никого.
– Но я должен позвать! Не стони так, Том, просто страшно. Давно это с тобой случилось?
– Давно, уже несколько часов. Ох! О, не возись так, Сид. Ты меня убьешь…
– Том, да что же ты не разбудил меня раньше? О, Том, перестань! Меня просто дрожь пробирает от твоих стонов. Том, что у тебя такое?
– Я прощаю тебе все, Сид. (Стон.) Все, что ты сделал мне… Когда я умру…
– О, Том, ты не умираешь, нет! Не надо, Том. О, не надо. Может быть…
– Я всем прощаю, Сид. (Стон.) Скажи им это, Сид. И пожалуйста, Сид, отдай мой оконный переплет и одноглазого котенка новой девочке, которая на днях приехала, и скажи ей…
Но Сид уже накинул платье и исчез. Теперь Том действительно страдал, – так успешно работало его воображение; стоны его выходили почти естественными.
Сид опрометью слетел с лестницы и крикнул:
– О, тетя Полли, идите скорей! Том умирает!
– Умирает?!
– Ну да! Идите же скорей!
– Глупости! Не верю!
Однако она бросилась вверх по лестнице, а Сид и Мэри за нею. И лицо ее побелело, и губы дрожали. Подбежав к постели, она проговорила:
– Том, что с тобой?
– О, тетя, у меня…
– Что у тебя, да что же такое у тебя, дитя?
– О, тетя, у меня на пальце антонов огонь!
Старушка опустилась на стул и засмеялась, потом заплакала, потом засмеялась и заплакала разом. Это облегчило ее, и она сказала:
– Том, как ты меня перепугал. Ну, будет тебе дурачиться, вставай-ка!
Стоны прекратились, и палец перестал болеть. Мальчик чувствовал себя в довольно глупом положении и сказал:
– Тетя Полли, мне показалось, что на пальце антонов огонь, и он так болел, что я и о зубах позабыл.
– О зубах? А что же с твоими зубами?
– Один шатается и страсть как болит.
– Ну, ну, не начинай опять стонать. Открой-ка рот. Да, зуб у тебя шатается, но от этого ты не умрешь. Мэри, дай-ка мне шелковинку и принеси головешку из кухни.
Том взмолился:
– О, пожалуйста, тетя, не выдергивайте его, он уже прошел. Да если и заболит, я не пикну. Пожалуйста, не выдергивайте, тетя. Я не хочу оставаться дома.
– О, ты не хочешь, не хочешь? Значит, ты поднял всю эту суматоху для того, чтобы остаться дома, не идти в школу, а отправиться удить рыбу. Том, Том, я тебя так люблю, а ты точно стараешься всеми способами разбить мое старое сердце своим озорством!..
Тем временем зубоврачебные инструменты были принесены. Старушка обвязала шелковинкой зуб Тома, а другой конец ее прикрепила к спинке кровати. Затем схватила горяшую головешку и ткнула ее почти в лицо мальчику. Зуб повис, болтаясь на спинке кровати.
Но за всяким испытанием следует награда. Когда Том после завтрака отправился в школу, он возбуждал зависть каждого встречного мальчика, так как пустота в верхнем ряду зубов давала ему возможность сплевывать новым и замечательным способом. Он даже собрал вокруг себя целую свиту мальчуганов, заинтересованных этим представлением; а один из них, который порезал себе палец и был до тех пор центром общего восхищения, внезапно оказался без единого приверженца, и слава его разом померкла. Он обиделся и заметил с презрением, которого в действительности не чувствовал, что не важная штука плевать, как Том Сойер; но другой мальчик сказал: зелен виноград! – и развенчанный герой удалился.
Вскоре Том встретил юного отверженного деревни, Гекльберри Финна, сына местного пьяницы. Гекльберри внушал искреннюю ненависть и страх всем местным маменькам, так как был лентяй и сорванец, и грубиян, и скверный мальчишка, и так как все их дети восхищались им, искали его запретного общества и жалели, что у них не хватает храбрости быть таким, как он.
Том не отличался в этом отношении от остальных порядочных мальчиков деревни, то есть завидовал отверженному, но славному положению Гекльберри, с которым ему тоже было строжайше запрещено играть. Натурально, он играл с ним при всяком удобном случае. Гекльберри всегда носил негодные платья взрослых, которые пестрели на нем разноцветными пятнами и развевались лохмотьями. Шляпой ему служила настоящая развалина с дырой в виде полумесяца на полях; куртка, если таковая имелась на нем, достигала до пят, а ее задние пуговицы приходились гораздо ниже спины; штаны держались на одной подтяжке, висели сзади мешком, и обтрепанные концы их волочились по грязи, если не были подвернуты. Гекльберри жил вольной птицей. В хорошую погоду он ночевал на первом попавшемся крыльце, а в плохую в пустой бочке; не был обязан ходить ни в школу, ни в церковь, ни называть кого-нибудь учителем, ни слушаться кого-нибудь; мог удить рыбу или купаться, где и когда хотел, сколько душе угодно; никто не запрещал ему драться; он мог ложиться спать так поздно, как хотел; весною он первый из мальчиков начинал ходить босиком, а осенью последний надевал башмаки; ему не нужно было умываться или надевать чистое платье; ругался он артистически. Словом, на долю этого мальчика досталось все, что делает жизнь отрадной. Так думал всякий изнемогавший от муштровки приличный мальчик в С.-Питерсбурге. Том окликнул романтического бродягу.
– Эй, Гекльберри, поди-ка сюда!
– Иди сам, да посмотри, какова штука.
– Что у тебя там?
– Дохлая кошка.
– Покажи-ка, Гек. Черт, совсем окоченела. Где добыл?

– Купил у мальчика.
– Что дал?
– Голубой билетик и пузырь, который достал на бойне.
– А где взял голубой билетик?
– Купил у Бена Роджерса две недели назад за хлыстик для обруча.
– Скажи – на что годится дохлая кошка, Гек?
– На что годится? Сводить бородавки.
– Ну? Разве? Я знаю средство получше.
– Бьюсь об заклад, что не знаешь. Какое средство?
– Дупляная вода.
– Дупляная вода? Гроша не дам за дупляную воду.
– Не дашь, не дашь? Да ты разве пробовал?
– Нет, я-то не пробовал. Зато Боб Таннер пробовал.
– Кто тебе сказал?
– Видишь, он сказал Джеффу Татчеру, а Джефф сказал Джони Бекеру, а Джони сказал Джиму Голлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен Роджерс сказал негру, а негр сказал мне. Вот оно как!
– Ну, что же из этого? Все они лгут. По крайней мере все, кроме негра, – его я не знаю. Но я еще не видывал негра, который бы не лгал. Враки! Ну-ка, расскажи мне, как Боб Таннер проделал это?
– Ну, он взял да засунул руку в гнилой пень, где накопилась дождевая вода.
– Днем?
– Разумеется.
– Передом к пню?
– Да. То есть, я так думаю.
– Говорил он что-нибудь, когда делал это?
– Кажется, нет, не знаю.
– Ага! Что и говорить, сведешь бородавки таким дурацким образом! Так ничего не выйдет. Надо пойти в лес, где знаешь гнилой пень с водой, и ровно в полночь подойти к нему задом, засунуть в него руку и сказать:

Затем священник прочел молитву. Хорошая, великодушная была молитва, и очень обстоятельная: она ходатайствовала за Церковь и малых детей Церкви, за другие церкви местечка; за само местечко; за округ; за Штат; за должностных лиц Штата; за Соединенные Штаты; за церкви Соединенных Штатов; за Конгресс; за Президента; за правительственных чиновников; за бедных моряков, носящихся по бурным морям; за миллионы угнетенных, стонущих под игом европейских монархий и восточного деспотизма; за тех, которые могли бы пользоваться светом и благой вестью, но чьи глаза не видят и уши не слышат; за язычников на отдаленных морских островах; заканчивалась она прошением, чтобы слова, которые собирался произнести пастырь, обрели милость и благоволение и упали, как семя на плодородную почву, принеся в свое время обильную и добрую жатву. Аминь.

Послышался шорох платьев, и стоявшие члены конгрегации уселись. Мальчик, о котором повествует эта книга, не проникался молитвой, он только терпел ее, да и то с грехом пополам. Он ерзал все время; он бессознательно отмечал детали молитвы, так как хотя и не слушал, но знал ее издавна установленное содержание и определенный порядок изложения, выработанный священником, – поэтому ухо его улавливало малейшее изменение и все его существо возмущалось им; прибавки казались ему чем-то неблаговидным и бессовестным. В середине молитвы муха уселась на спинку скамьи, стоявшей перед ним, и смутила его дух, спокойно потирая лапки одну о другую; она охватила ими голову и принялась тереть с такой энергией, что шея вытянулась в ниточку и стала видной, а голова, казалось, вот-вот отлетит от туловища; задними лапками она чистила себе крылышки и приглаживала их, точно фалды фрака; вообще занималась своим туалетом так спокойно, точно знала, что может проделывать это совершенно безопасно. Так оно и было; впрочем: всякий раз, когда у Тома чесались руки схватить ее, он удерживался, – он был уверен, что душа его моментально погибнет, если он сделает такую штуку во время молитвы. Но при заключительных словах последней рука его начала изгибаться и подкрадываться; и как только раздалось «Аминь», муха оказалась военнопленной. Но тетка заметила это и велела выпустить ее.

Пастырь прочел текст и начал монотонную проповедь, до того усыпительную, что многие стали клевать носами, а между тем в ней шла речь о пламени и сере, и число избранных умалялось до такой крохотной кучки, что вряд ли стоило хлопотать о спасении. Том считал страницы проповеди; по окончании службы он всегда знал, сколько страниц было прочтено, но редко знал что-нибудь кроме этого. На этот раз, впрочем, его заинтересовало одно место проповеди. Пастырь нарисовал грандиозную и трогательную картину, когда все народы соберутся в одну семью, когда лев и ягненок будут лежать рядом и малое дитя поведет их. Но пафос, поучительность, мораль этой картины пропали для мальчика; он думал только об эффектной роли главного действующего лица перед собравшимися нациями; лицо его оживилось при этой мысли, и он соображал, что недурно бы ему самому быть этим малым дитятей, если лев ручной.

Потом он снова впал в уныние, когда возобновилась сухая аргументация. Внезапно он вспомнил об одном из своих сокровищ и вытащил его из кармана. Это был большой черный жук с громадными челюстями – щипун, как Том называл его. Он находился в коробочке от пистонов. Первым делом его было вцепиться в палец Тома. Естественно, последовал щелчок, жук отлетел в проход и шлепнулся на спину, а укушенный палец отправился в рот мальчика. Жук лежал, беспомощно перебирая лапами, и не мог перевернуться. Том смотрел на него, тянулся к нему, но достать не мог. Другие, не находившие интереса в проповеди, обрадовались жуку и тоже смотрели на него.

В это время к месту действия лениво подошел праздный пудель, разнеженный кроткою тишиной лета, тоскующий, утомленный пленом и искавший развлечения. Он почуял жука; его поникший хвост поднялся и пришел в движение. Он увидел добычу; обошел вокруг нее; понюхал издали; еще раз обошел кругом; осмелел и понюхал вблизи; затем поднял губу и попытался осторожно схватить жука; промахнулся; возобновил попытку еще и еще раз; понемногу увлекся этим развлечением; припал на брюхо, загребая жука лапами, и довольно долго продолжал эти штуки; наконец ему наскучило, он стал равнодушным и рассеянным. Голова его наклонялась мало-помалу, и в конце концов морда коснулась врага, который вцепился в нее. Раздался пронзительный визг, пудель мотнул головой, жук отлетел ярда на два дальше и снова шлепнулся на спину. Соседи тряслись от внутреннего смеха, иные закрывали лица веерами и носовыми платками, а Том был вполне счастлив. Пудель выглядел дураком и, вероятно, чувствовал себя дураком; но в сердце его кипела злоба и жажда мщения. Итак, он снова направился к жуку и принялся атаковать его на разные лады, кидался на него со всех точек круга, вытягивал передние лапы, почти касаясь ими жука, щелкал над ним зубами и тряс головой так, что уши болтались. Но спустя некоторое время ему снова надоело; он попробовал развлечься мухой, но и эта забава не пришлась по душе; начал было следить за муравьем, уткнувшись мордой в пол, но скоро устал; зевнул, вздохнул, совсем забыл о жуке и сел на него! На этот раз последовал дикий, отчаянный вой, и пудель заметался по проходу; вой не прекращался, как и метания; пудель махнул мимо алтаря, влетел в другой проход; промчался перед дверями, наполняя воплем всю церковь; боль придавала ему крылья, так что вскоре видна была только какая-то мохнатая комета, кружившаяся по своей орбите с скоростью света. Наконец неистовый страдалец свернул со своего пути и вскочил на колени к хозяину; тот выбросил его в окно, и жалобный вой быстро ослабел и замер вдали.

Тем временем все сидели красные, задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь смолкла. Теперь она возобновилась, но шла уже вяло и с запинкой, и не было никакой возможности придать ей внушительность, так как самые суровые увещания встречались подавленными взрывами нечестивого веселья, под прикрытием задних скамей, точно проповедник отпускал забавнейшие шутки. Было истинным облегчением для всей паствы, когда эта пытка кончилась и последовало напутственное благословение.

Том Сойер пошел домой, совсем развеселившись, рассуждая про себя, что и божественная служба может быть не лишена прятности, если внести в нее некоторое разнообразие. Одна только мысль несколько омрачала его веселье: пусть себе пудель играл с его щипуном, но какое право он имел унести его с собой?

Самоисследование. – По зубоврачебной части. – Полночь. – Духи и черти. – Счастливые часы.

Утро понедельника застало Тома несчастным. Таким он чувствовал себя всегда в понедельник утром, так как с него начиналась новая неделя медленной школьной пытки. Он обыкновенно встречал этот день желанием, чтобы вчерашнего воскресенья вовсе не было, так как после него еще тошнее идти в училище.

Том лежал, размышляя. Внезапно ему пришло в голову, что было бы недурно заболеть; в таком случае можно будет остаться дома. Представлялась смутная возможность. Он произвел обследование собственной особы. Никакого заболевания не обнаружилось; он исследовал вторично. На этот раз ему как будто удалось обнаружить признаки рези в животе, он возложил на них все надежды, ожидая усиления. Но вскоре они ослабели, а там и совсем исчезли. Он снова погрузился в размышления. Вдруг ему удалось открыть нечто. Один из его верхних зубов шатался. Это была удача; он было собрался уже завыть, как пес на луну, по его выражению, но тут ему пришло в голову, что если он пустит в ход этот аргумент, тетка, пожалуй, вырвет зуб, а это будет больно. Итак, он решил оставить зуб про запас и поискать еще. Сначала ничего не находилось, но потом он припомнил, как один доктор рассказывал о пациенте, пролежавшем две или три недели из-за больного пальца, который чуть было не пришлось отнять. Мальчик живо сдернул одеяло и осмотрел пальцы своих ног. Но он не знал, какие признаки требуются. Как бы то ни было, ему казалось, что попробовать стоит, так что он принялся стонать с большим воодушевлением.

Но Сид спал себе как убитый.

Том застонал еще громче, и ему показалось, что палец в самом деле начинает болеть.

Сид спал как ни в чем не бывало.

Том даже из сил выбился. Отдохнув немного, он поднатужился и испустил целый ряд великолепных стонов.

Сид знай себе храпел.

Том рассердился. Он позвал: «Сид, Сид!» – и принялся расталкивать его. Это возымело действие, и Том снова начал стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте, крякнул и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:

– Том, а Том!

Ответа не было.

– Послушай, Том! Том! Что с тобою, Том?

Он толкнул его и с беспокойством заглянул в лицо.

Том простонал:

– Ох, не толкайся, Сид. Не тронь меня…

– Да что же с тобой, Том? Я позову тетю.

– Нет, ни под каким видом. Может быть, это пройдет, понемногу. Не зови никого.

– Но я должен позвать! Не стони так, Том, просто страшно. Давно это с тобой случилось?

– Давно, уже несколько часов. Ох! О, не возись так, Сид. Ты меня убьешь…

– Том, да что же ты не разбудил меня раньше? О, Том, перестань! Меня просто дрожь пробирает от твоих стонов. Том, что у тебя такое?

– Я прощаю тебе все, Сид. (Стон.) Все, что ты сделал мне… Когда я умру…

– О, Том, ты не умираешь, нет! Не надо, Том. О, не надо. Может быть…

– Я всем прощаю, Сид. (Стон.) Скажи им это, Сид. И пожалуйста, Сид, отдай мой оконный переплет и одноглазого котенка новой девочке, которая на днях приехала, и скажи ей…

Но Сид уже накинул платье и исчез. Теперь Том действительно страдал, – так успешно работало его воображение; стоны его выходили почти естественными.

Сид опрометью слетел с лестницы и крикнул:

– О, тетя Полли, идите скорей! Том умирает!

– Умирает?!

– Ну да! Идите же скорей!

– Глупости! Не верю!

Однако она бросилась вверх по лестнице, а Сид и Мэри за нею. И лицо ее побелело, и губы дрожали. Подбежав к постели, она проговорила:

– Том, что с тобой?

– О, тетя, у меня…

– Что у тебя, да что же такое у тебя, дитя?

– О, тетя, у меня на пальце антонов огонь!

Старушка опустилась на стул и засмеялась, потом заплакала, потом засмеялась и заплакала разом. Это облегчило ее, и она сказала:

– Том, как ты меня перепугал. Ну, будет тебе дурачиться, вставай-ка!

Стоны прекратились, и палец перестал болеть. Мальчик чувствовал себя в довольно глупом положении и сказал:

– Тетя Полли, мне показалось, что на пальце антонов огонь, и он так болел, что я и о зубах позабыл.

– О зубах? А что же с твоими зубами?

– Один шатается и страсть как болит.

– Ну, ну, не начинай опять стонать. Открой-ка рот. Да, зуб у тебя шатается, но от этого ты не умрешь. Мэри, дай-ка мне шелковинку и принеси головешку из кухни.

Том взмолился:

– О, пожалуйста, тетя, не выдергивайте его, он уже прошел. Да если и заболит, я не пикну. Пожалуйста, не выдергивайте, тетя. Я не хочу оставаться дома.

– О, ты не хочешь, не хочешь? Значит, ты поднял всю эту суматоху для того, чтобы остаться дома, не идти в школу, а отправиться удить рыбу. Том, Том, я тебя так люблю, а ты точно стараешься всеми способами разбить мое старое сердце своим озорством!..

Тем временем зубоврачебные инструменты были принесены. Старушка обвязала шелковинкой зуб Тома, а другой конец ее прикрепила к спинке кровати. Затем схватила горяшую головешку и ткнула ее почти в лицо мальчику. Зуб повис, болтаясь на спинке кровати.

Но за всяким испытанием следует награда. Когда Том после завтрака отправился в школу, он возбуждал зависть каждого встречного мальчика, так как пустота в верхнем ряду зубов давала ему возможность сплевывать новым и замечательным способом. Он даже собрал вокруг себя целую свиту мальчуганов, заинтересованных этим представлением; а один из них, который порезал себе палец и был до тех пор центром общего восхищения, внезапно оказался без единого приверженца, и слава его разом померкла. Он обиделся и заметил с презрением, которого в действительности не чувствовал, что не важная штука плевать, как Том Сойер; но другой мальчик сказал: зелен виноград! – и развенчанный герой удалился.

Вскоре Том встретил юного отверженного деревни, Гекльберри Финна, сына местного пьяницы. Гекльберри внушал искреннюю ненависть и страх всем местным маменькам, так как был лентяй и сорванец, и грубиян, и скверный мальчишка, и так как все их дети восхищались им, искали его запретного общества и жалели, что у них не хватает храбрости быть таким, как он.

Том не отличался в этом отношении от остальных порядочных мальчиков деревни, то есть завидовал отверженному, но славному положению Гекльберри, с которым ему тоже было строжайше запрещено играть. Натурально, он играл с ним при всяком удобном случае. Гекльберри всегда носил негодные платья взрослых, которые пестрели на нем разноцветными пятнами и развевались лохмотьями. Шляпой ему служила настоящая развалина с дырой в виде полумесяца на полях; куртка, если таковая имелась на нем, достигала до пят, а ее задние пуговицы приходились гораздо ниже спины; штаны держались на одной подтяжке, висели сзади мешком, и обтрепанные концы их волочились по грязи, если не были подвернуты. Гекльберри жил вольной птицей. В хорошую погоду он ночевал на первом попавшемся крыльце, а в плохую в пустой бочке; не был обязан ходить ни в школу, ни в церковь, ни называть кого-нибудь учителем, ни слушаться кого-нибудь; мог удить рыбу или купаться, где и когда хотел, сколько душе угодно; никто не запрещал ему драться; он мог ложиться спать так поздно, как хотел; весною он первый из мальчиков начинал ходить босиком, а осенью последний надевал башмаки; ему не нужно было умываться или надевать чистое платье; ругался он артистически. Словом, на долю этого мальчика досталось все, что делает жизнь отрадной. Так думал всякий изнемогавший от муштровки приличный мальчик в С.-Питерсбурге. Том окликнул романтического бродягу.

– Эй, Гекльберри, поди-ка сюда!

– Иди сам, да посмотри, какова штука.

– Что у тебя там?

– Дохлая кошка.

– Покажи-ка, Гек. Черт, совсем окоченела. Где добыл?

– Купил у мальчика.

– Что дал?

– Голубой билетик и пузырь, который достал на бойне.

– А где взял голубой билетик?

– Купил у Бена Роджерса две недели назад за хлыстик для обруча.

– Скажи – на что годится дохлая кошка, Гек?

– На что годится? Сводить бородавки.

– Ну? Разве? Я знаю средство получше.

– Бьюсь об заклад, что не знаешь. Какое средство?

– Дупляная вода.

– Дупляная вода? Гроша не дам за дупляную воду.

– Не дашь, не дашь? Да ты разве пробовал?

– Нет, я-то не пробовал. Зато Боб Таннер пробовал.

– Кто тебе сказал?

– Видишь, он сказал Джеффу Татчеру, а Джефф сказал Джони Бекеру, а Джони сказал Джиму Голлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен Роджерс сказал негру, а негр сказал мне. Вот оно как!

– Ну, что же из этого? Все они лгут. По крайней мере все, кроме негра, – его я не знаю. Но я еще не видывал негра, который бы не лгал. Враки! Ну-ка, расскажи мне, как Боб Таннер проделал это?

– Ну, он взял да засунул руку в гнилой пень, где накопилась дождевая вода.

– Разумеется.

– Передом к пню?

– Да. То есть, я так думаю.

– Говорил он что-нибудь, когда делал это?

– Кажется, нет, не знаю.

– Ага! Что и говорить, сведешь бородавки таким дурацким образом! Так ничего не выйдет. Надо пойти в лес, где знаешь гнилой пень с водой, и ровно в полночь подойти к нему задом, засунуть в него руку и сказать:

Ячменное зерно, ячменное зерно, кукурузные отсевки.

Дупляная вода, дупляная вода, проглоти бородавки.

А потом живо отойти на одиннадцать шагов, зажмурив глаза, три раза первернуться и идти домой, и никому не говорить. Потому, если расскажешь, все колдовство пропадет.

– Ну да, оно похоже на правду; но Боб этого не делал.

– Да уж будь покоен, об заклад можешь побиться, что не делал: ведь он самый бородавчатый мальчик в деревне; а если бы он умел орудовать с дупляной водой, у него не было бы ни одной бородавки. Я свел тысячи бородавок с моих рук этим способом, Гек. Я ведь часто вожусь с лягушками, так у меня всегда много бородавок. Иногда я их свожу бобом.

– Да, бобы – это хорошо. Я сам испытал.

– Ты? Каким способом?

– Надо взять и разделить боб на две половинки, потом надрезать бородавку так, чтобы вытекло немного крови, и намочить кровью одну половинку боба, а потом вырыть ямку на перекрестке и закопать в нее ту половинку ночью, когда нет луны, а другую половинку сжечь. Понимаешь, та половинка, которая смазана кровью, будет все съеживаться да съеживаться, чтобы притянуть к себе другую половинку, а это поможет крови стянуть бородавку, и она живо сойдет.

– Да, это верно, Гек, это верно; только, когда закапываешь, нужно говорить: «В землю боб, долой бородавка; не замай меня больше!» – так лучше выходит. Так и Джо Гарпер делает, а он был близ Кунвилля, да и где только не был. Но скажи – как же ты их сгоняешь дохлой кошкой?

– Вот как. Возьми ты кошку и ступай, и приходи задолго до полуночи на кладбище, где похоронен какой-нибудь злодей; а когда настанет полночь, придет черт, а может и два, и три, только ты их не увидишь, а услышишь, словно бы ветер шумит, а может и разговор их услышишь; и как потащат они того молодца, ты швырни им вслед кошку и скажи: «Черт за телом, кошка за чертом, бородавка за кошкой, чур меня все вы!» Это всякую бородавку сгонит.

– Должно быть, верно. Ты пробовал когда-нибудь, Гек?

– Нет, но мне рассказала старуха Гопкинс.

– Ну, значит, верно; ведь она, говорят, ведьма.

– Говорят! Я это знаю, Том. Она заколдовала отца. Он сам сказывал. Идет он раз, – глядь, а она стоит и заколдовывает его. Он в нее камнем запустил, та увернулась.

Что же ты думашь, в ту же ночь он свалился с навеса, на котором заснул пьяный, и сломал себе руку.

– Экие страсти! Как же он узнал, что она его заколдовывает?

– Отец говорит, что узнать не штука. Он говорит, что когда смотрят на тебя пристально, то значит заколдовывают, особенно если при этом бормочут. Потому что бормочут «Отче наш» навыворот.

– Когда же ты думаешь испытать кошку, Гек?

– Сегодня ночью. Я думаю, они придут сегодня ночью за старым Госсом Вильямсом.

– Да ведь его схоронили в субботу! Разве они не утащили его в субботу ночью?

– Эх, сказал тоже! Ведь до полуночи их сила не действует, а с полночи уже воскресенье начинается. По воскресеньям-то, я думаю, чертям не разгуляться.

– Я и не подумал. Это верно. Можно мне с тобой?

– Конечно, если не боишься.

– Бояться! Есть чего! Ты мяукнешь?

– Да, и ты мяукни в ответ, если удобно будет. А то я прошлый раз мяукал да мяукал, пока старик Гейс не швырнул в меня камнем, промолвив: «Черт бы побрал этого кота!» За это я пустил ему кирпичом в окошко. Только ты никому не сказывай.

– Не скажу. Я не мог мяукать в тот раз потому, что тетя с меня глаз не спускала, но сегодня мяукну.

– А что это у тебя, Гек?

– Ничего, клещ.

– Где ты его поймал?

– В лесу.

– Что возьмешь за него?

– Не знаю. Мне не хочется продавать.

– Твое дело. Клещик-то маленький.

– Чужого-то клеща всякий может охаять. Я им доволен. для меня он хороший клещ.

– Да ведь клещей-то пропасть. Я их тысячу наберу, если захочу.

– За чем же дело стало? То-то, сам знаешь, что не наберешь. Клещ-то ведь очень ранний. Это первый клещ, которого я видел в нынешнем году.

– Слушай, Гек, я тебе дам за него мой зуб.

– Покажи.

Том достал клочок бумаги и осторожно развернул. Гекльберри внимательно осмотрел зуб. Соблазн был велик. Наконец он сказал:

– А он настоящий?

Том приподнял губу и показал пустое место.

– Ну, ладно, – сказал Гекльберри, – по рукам.

Том посадил клеща в коробочку от пистонов, служившую недавно темницей для щипуна, и мальчики разошлись, причем каждый чувствовал себя богаче, чем был раньше.

Дойдя до маленького, стоявшего отдельно домишки, в котором помещалась школа, Том вошел в него быстро, с видом добросовестного малого, спешившего во всю мочь. Он повесил шляпу на вешалку и бросился на свое место с деловым рвением. Учитель, восседавший на возвышении в большом просиженном кресле, дремал, убаюканный монотонным гудением учеников. Звонок на перерыв разбудил его:

– Томас Сойер!

Том знал, что когда произносилось его полное имя, это не предвещало ничего доброго.

– Поди сюда. Ну, сэр, почему вы изволили опоздать, по обыкновению?

Том придумывал, что бы соврать, как вдруг увидел две длинные светло-русые косы, висевшие вдоль спины, которую он тотчас узнал благодаря электрической силе любви; и рядом с этой девочкой находилось единственное свободное место в классе. Он немедленно ответил:

– Я остановился поболтать с Гекльберри Финном.

У учителя дух захватило, он остолбенел. В классе стихло, ученики спрашивали себя, с ума, что ли, сошел этот отчаянный малый. Наконец учитель сказал:

– Ты… что ты сделал?

– Остановился поболтать с Гекльберри Финном.

Ослышаться было невозможно.

– Томас Сойер, это самое бесстыдное признание, какое только мне приходилось слышать; линейка слишком слабое наказание за такую наглость. Снимай куртку.

Рука учителя действовала, пока он не выбился из сил, и пук розог значительно уменьшился. Затем последовало приказание:

– Теперь, сэр, изволь-ка сесть с девочками. Пусть это послужит тебе уроком.

Хихиканье, раздавшееся в классе, по-видимому, смутило мальчика, но в действительности это смущение было следствием его благоговения перед неведомым кумиром и неземного блаженства, так удачно доставшегося на его долю. Он присел на кончике сосновой скамьи, а девочка отодвинулась от него, тряхнув головкой.

Ученики перешептывались, переглядывались, подталкивали друг друга, но Том сидел смирно, облокотившись обеими руками на длинный низкий пюпитр, и, по-видимому, погрузился в учебник. Мало-помалу на него перестали обращать внимание, и тоскливая атмосфера наполнилась обычным школьным жужжаньем. Тогда мальчик начал украдкой поглядывать на свою соседку. Она заметила это, сделала ему гримасу и отвернулась. Когда она осторожно оглянулась, перед ней лежал персик. Она оттолкнула его; Том тихонько придвинул снова; она опять оттолкнула, но уже не так сердито. Том терпеливо передвинул его на прежнее место; она оставила его в покое. Том нацарапал на грифельной доске: «Пожалуйста, возьмите – у меня есть еще». Девочка взглянула на надпись, но, по-видимому, осталась равнодушной. Тогда мальчик принялся рисовать что-то на грифельной доске, прикрывая свою работу левой рукой. В течение некоторого времени девочка не хотела смотреть, но в конце концов ее естественное любопытство стало проявляться чуть заметными признаками. Мальчик рисовал, по-видимому, поглощенный своей работой. Девочка сделала попытку посмотреть, впрочем, неопределенную, но мальчик не показал вида, что замечает. Тогда она сдалась и нерешительно шепнула:

– Покажите мне.

Том открыл безобразнейшую карикатуру дома с двускатной крышей и трубой, из которой вился дым наподобие штопора. Девочка крайне заинтересовалась этим произведением и, по-видимому, забыла обо всем остальном. Когда он кончил, она полюбовалась с минуту и прошептала:

– Очень мило. Нарисуйте человека.

Художник изобразил на переднем плане человека, похожего на вешалку. Он мог бы перешагнуть через дом, но девочка не была взыскательна; она осталась довольна этим уродом и прошептала:

– Очень красивый человек. Теперь нарисуйте меня.

Том нарисовал песочные часы с полной луной наверху и соломенными руками и ногами, вооружив растопыренные пальцы чудовищным веером. Девочка сказала:

– И это очень мило. Хотелось бы мне уметь рисовать.

– Это очень просто, – прошептал Том. – Я вас научу.

– О, научите? Когда?

– В полдень. Вы пойдете домой обедать?

– Я останусь, если хотите.

– Отлично – так ладно будет. Как вас зовут?

– Бекки Татчер. А вас? Впрочем, я знаю. Ваше имя – Томас Сойер.

– Это мое имя, когда меня колотят. А когда я хороший, тогда я Том. Зовите меня Том, хорошо?

– Хорошо.

Том снова начал царапать что-то на доске, закрывая рукой от девочки.

Но теперь она не отворачивалась. Она просила показать ей. Том сказал:

– О, ничего нет.

– Нет, есть.

– Нет, нет, да вам и не интересно.

– Интересно, право, интересно. Пожалуйста, покажите.

– Вы никому не скажете?

– Нет, никому – честное слово, честное слово, и самое честное слово, не скажу.

– Никому на свете? Пока живы?

– Никому на свете. Покажите же.

– Да нет, вам вовсе не интересно!

– Ну, коли вы так, то я сама посмотрю, Том, – с этими словами она протянула свою маленькую ручку, и началась легкая борьба. Том делал вид, что серьезно сопротивляется, но мало-помалу отодвигал руку, пока не открылись слова:

Я вас люблю.

– Ах, вы негодный!

Она довольно звонко шлепнула его по руке, однако заалелась и, видимо, была довольна.

В эту самую минуту мальчик почувствовал, что чьи-то роковые пальцы медленно стискивают его ухо и приподнимают его со скамьи. В таком положении он был проведен через весь класс на свое место, под беглым огнем общего хихинья. В течение нескольких грозных мгновений учитель стоял над ним, а затем вернулся на свое место, не сказав ни слова. Но хотя ухо у Тома горело, сердце его ликовало.

Когда класс успокоился, Том сделал честную попытку заняться, но волнение его было слишком велико. На уроке чтения он сбивался, на уроке географии превращал озера в горы, горы в реки, реки в материки, восстановив древний хаос; а на уроке правописания провалился окончательно, переврав ряд простейших детских слов, за что и был переведен в последний разряд, лишившись оловянной медали, которую с гордостью носил уже несколько месяцев.

В школе. – Учитель живописи. – Промах.

Чем усерднее Том старался сосредотачиваться на учебнике, тем упорнее разбредались его мысли, – так что, наконец, он зевнул, вздохнул и бросил книгу. Ему казалось, что полдень никогда не наступит. Неподвижный воздух точно замер. Хоть бы что шелохнулось. Это был самый сонный из всех сонных дней. Усыпительное бормотание двадцати пяти школьников убаюкивало души, точно чары, таящиеся в гудении пчел. Вдали Кардиж Гилль, залитый волнами света, поднимал свою зеленую вершину в мерцающей дымке летней мглы, отливавшей пурпуром; несколько птиц скользили в высоте на усталых крыльях; никаких других живых существ не было видно, кроме козлов, да и те спали.

Сердце Тома томилось жаждой свободы или хоть какого-нибудь развлечения, которое помогло бы ему скоротать это скучное время. Случайно он опустил руку в карман, и лицо его озарилось благодарностью, равной молитве, хотя он и не знал этого. Он потихоньку вытащил пистонную коробочку и выпустил клеща на стол. Эта крошечная тварь, вероятно, тоже переполнилась в этот момент молитвенной благодарностью, которая, однако, оказалась преждевременной, так как лишь только она поползла в одну сторону, Том булавкой повернул ее в другую.

Рядом с Томом сидел его закадычный друг, так же изнывавший от тоски и так же глубоко и благодарно обрадованный развлечением. Этот закадычный друг был Джо Гарпер. Всю неделю они дружили, а по воскресеньям становились во главе враждебных армий. Джо достал булавку из-за обшлага куртки и принял участие в возне с пленником. Забава с каждой минутой становилась интереснее. Вскоре Том нашел, что они мешают друг другу, так что ни один не пользуется клещом всласть. Поэтому он взял грифельную доску Джо и провел посередине ее черту сверху донизу.

– Вот, – сказал он, – пока клещ будет на твоей половине, ты гоняй его, сколько хочешь, а я не буду трогать; а если он удерет на мою половину, ты должен оставить его в покое, пока я не упущу его за черту.

– Ладно, начинай.

Клещ вскоре удрал от Тома и переполз через экватор. Джо дразнил его, пока он не улизнул обратно. Поле действия менялось, таким образом, довольно часто. Пока один мальчик с захватывающим увлечением возился с клещом, другой следил за возней с неменьшим интересом, головы обоих склонились над доской; они забыли обо всем на свете. Наконец счастье, по-видимому, перешло на сторону Джо. Клещ пробовал и так и сяк, менял направление, волнуясь и возбуждаясь не меньше, чем сами мальчики, но всякий раз, как победа была уже, так сказать, в его руках, и пальцы Тома начали шевелиться, булавка Джо проворно загораживала ему путь и направляла его обратно. Том, наконец, не вытерпел. Искушение было слишком велико. Он протянул булавку и помог клещу. Джо моментально взбесился.

– Том, оставь его в покое!

– Я только чуть-чуть погоняю его, Джо.

– Нет, сэр, это нечестно. Сейчас оставь его.

– Пустяки, я только немножко пошевелю.

– Оставь его, говорят тебе.

– Не хочу.

– Ты должен, – он на моей стороне.

– Послушай, Джо Гарпер, чей это клещ?

– Мне нет дела до того, чей клещ, – он на моей стороне и ты его трогать не будешь.

– А вот же буду. Клещ мой, и я буду делать с ним, что хочу!

Здоровенный тумак обрушился на спину Тома, такой же на спину Джо, и в течение двух минут пыль летела из обеих курток, к восторгу всей школы. Мальчики так увлеклись, что не заметили внезапно наступившей тишины, когда учитель подкрался к ним на цыпочках и остановился над ними. Он довольно долго смотрел на представление, а затем и со своей стороны внес в него некоторое разнообразие.

Учиться? А жить-то когда?

В школе времени на учебу он почти не тратит, из книг предпочитает приключенческие. И тем не менее обычно обладает очень широкими (хотя и неглубокими) познаниями. Точные науки даются ИЭЭ тяжело, потому что в них маловато простора для творчества. Он ведь выдумщик и фантазер, готовый каждый раз по-новому воспринимать даже таблицу умножения.

Кстати, среди школьников этого типа девочки разбираются в точных науках лучше, чем мальчики.

О чем бы ИЭЭ ни рассказывал, в его словах реальные факты будут приправлены таким довеском собственной фантазии, что от действительности там останутся только некоторые имена и названия. Все это будет очень интересно и занимательно, там может быть даже много мудрости - это ведь может стоить правдивости и точности, которыми ИЭЭ пренебрег? Так нужно ли требовать их от него?

Еще он не любит писанины, бумажной работы.

Для ИЭЭ не существует «запретных зон», «закрытых тем» и тому подобного.

Самое ужасное - это когда ограничивают свободу человека.

Если ИЭЭ о чем-то говорит (или пишет), часто его заносит далеко и безвозвратно от первоначальной темы разговора.

Когда я что-то рассказываю, то часто ухожу в такие дебри, что с трудом возвращаюсь к сути рассказа.

Писатели этого типа лихо закручивают сюжет, придумывают самые невероятные его повороты, но испытывают определенные затруднения с логическим завершением произведения. Иногда они даже бросают его там, где им наконец надоело писать - мол, «додумайте сами, что будет дальше». Если вы увидите фильм или прочитаете книгу без концовки - скорее всего «здесь был ИЭЭ».

На физическую сторону жизни он обращает не слишком много внимания. Он мало чувствителен к каким-либо физическим неудобствам, к боли.

Конечно, на гвоздях я не засну, но на кирпичах могу попробовать.

К своему здоровью относится несколько пренебрежительно: считает, что болезнь должна пройти сама собой. Если решит обратиться к врачу, то не только за лечением, но еще и за информацией, что у него и как болит. Он может силой своего воображения вызвать ощущение боли, а может и совсем не заметить первых симптомов реального недомогания.

Ему сложно даже одеться по погоде - ИЭЭ будет или мерзнуть в зимние морозы в легкой курточке, или в теплый осенний денек наденет высокие сапоги и сногсшибательную шубку. Одежда ему нужна вовсе не в качестве защиты от непогоды. Главная цель, на которую он обращает почти все свое внимание, - создание с ее помощью стильного и оригинального впечатления о себе самом, которое должно ненарочито (и даже небрежно) показывать его несколько аристократичную пресыщенность вниманием и заботой со стороны многочисленных восхищенных поклонников.

ИЭЭ умеет находить сочувствие у других людей без страха показаться смешным или жалким. Ему очень нужна забота близких о его здоровье и быте, потому что только дай ему волю - он и ангину станет лечить мороженым. Вообще, в вопросах питания, лечения, профилактики болезней внушаем и легко верит всему, что ему говорят на этот счет посторонние люди.

В быту несколько безалаберный - порядка маловато и в прямом и в переносном смысле. Может испытывать сложности со вкусом. Любит поэкспериментировать со своим внешним видом или обстановкой в комнате. Однако в своей экстравагантности практически никогда не выходит за допустимые рамки приличия, хотя и стремится произвести на окружающих впечатление «беспредела».

На самом деле все его бесшабашные «выходки» крайне редко действительно выходят за границы принятых в обществе норм. При всей своей «показушной» эксцентричности ИЭЭ консерватор по натуре и приверженец освященных временем традиций, причем это относится не только к элегантно-эпатажной одежде и прическе, но и ко всему стилю его жизни - непрекращающемуся оригинальному оформлению неизменного содержания. ИЭЭ вносит живое разнообразие в свою иногда чересчур консервативную квадру хранителей.

В общем, будь просто собой. Просто живи.

В повседневной работе ИЭЭ предпочитает пользоваться многократно проверенными (на чужом опыте) методиками. В ручном труде он не очень силен, хотя бы потому, что быстро устает от однообразно-утомительных движений.

Я ненавижу мыть посуду, потому что она жирная и противная.

У ИЭЭ оригинальный способ чинить сломавшуюся вещь: он начинает ее теребить, трясти и стучать по ней, пока она не заработает (наверное, от испуга) или окончательно не развалится на части. Кстати, лучший способ убедить ИЭЭ в вашем расположении к нему - это если вы почините все сломанное, что только найдется у него в доме. Он очень уважает мастеровитых людей.

В работе он может предложить другой (не новый, а похожий на тот, который уже использовался в ином деле) способ ее исполнения, но сам не станет скорее всего доводить работу до конца. Если дело нельзя сделать быстро, наскоком, ему крайне тяжело довести его «до ума».

Я не стайер - я спринтер!

Временами на ИЭЭ находят апатия и безволие, и тогда ему ничего не хочется делать. У него все зависит от настроения.