Милая Шура

В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги – подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!.. Четыре времени года – бульденежи, ландыши, черешня, барбарис – свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучу с крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх, вверх, туда, куда редко смотрим – где повис чугунный балкон на нежилой высоте, где крутая крыша, какая-то нежная решеточка, воздвигнутая прямо в утреннем небе, тающая башенка, шпиль, голуби, ангелы, – нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, с затуманенными от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сетке оттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешком пришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легким лестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовна улыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа, побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом.

Потом она попадалась мне на раскаленном бульваре – размякшая, умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченном городе ребенку – своих-то детей у нее никогда не было. Страшное бельишко свисает из-под черной замурзанной юбки. Чужой ребенок доверчиво вывалил песочные сокровища на колени Александре Эрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего… Пусть.

Я встречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу, бабуля! ничего же не видно!). Невпопад экранным страстям Александра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти.

Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитских ворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку и выплыла на спасительный берег, на всю жизнь потеряв уважение дипломатического негра, залегшего за зеленым стеклом низкого блестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негр взревел, пахнул синим дымком и умчался в сторону консерватории, а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная, повисла на мне и потащила меня в свое коммунальное убежище – безделушки, овальные рамки, сухие цветы, – оставляя за собой шлейф валидола.

Две крошечные комнатки, лепной высокий потолок; на отставших обоях улыбается, задумывается, капризничает упоительная красавица – милая Шура, Александра Эрнестовна. Да, да, это я! И в шляпе, и без шляпы, и с распущенными волосами. Ах, какая… А это ее второй муж, ну а это третий – не очень удачный выбор. Ну что уж теперь говорить… Вот, может быть, если бы она тогда решилась убежать к Ивану Николаевичу… Кто такой Иван Николаевич? Его здесь нет, он стиснут в альбоме, распялен в четырех картонных прорезях, прихлопнут дамой в турнюре, задавлен какими-то недолговечными белыми собачками, подохшими еще до японской войны.

Садитесь, садитесь, чем вас угостить?.. Приходите, конечно, ради бога, приходите! Александра Эрнестовна одна на свете, а так хочется поболтать!

…Осень. Дожди. Александра Эрнестовна, вы меня узнаете? Это же я! Помните… ну, неважно, я к вам в гости. Гости – ах, какое счастье! Сюда, сюда, сейчас я уберу… Так и живу одна. Всех пережила. Три мужа, знаете? И Иван Николаевич, он звал, но… Может быть, надо было решиться? Какая долгая жизнь. Вот это – я. Это – тоже я. А это – мой второй муж. У меня было три мужа, знаете? Правда, третий не очень…

А первый был адвокат. Знаменитый. Очень хорошо жили. Весной – в Финляндию. Летом – в Крым. Белые кексы, черный кофе. Шляпы с кружевами. Устрицы – очень дорого… Вечером в театр. Сколько поклонников! Он погиб в девятнадцатом году – зарезали в подворотне.

О, конечно, у нее всю жизнь были рома-а-аны, как же иначе? Женское сердце – оно такое! Да вот три года назад – у Александры Эрнестовны скрипач снимал закуток. Двадцать шесть лет, лауреат, глаза!.. Конечно, чувства он таил в душе, но взгляд – он же все выдает! Вечером Александра Эрнестовна, бывало, спросит его: «Чаю?..», а он вот так только посмотрит и ни-че-го не говорит! Ну, вы понимаете?.. Ков-ва-арный! Так и молчал, пока жил у Александры Эрнестовны. Но видно было, что весь горит и в душе прямо-таки клокочет. По вечерам вдвоем в двух тесных комнатках… Знаете, что-то такое в воздухе было – обоим ясно… Он не выдерживал и уходил. На улицу. Бродил где-то допоздна. Александра Эрнестовна стойко держалась и надежд ему не подавала. Потом уж он – с горя – женился на какой-то – так, ничего особенного. Переехал. И раз после женитьбы встретил на улице Александру Эрнестовну и кинул такой взгляд – испепелил! Но опять ничего не сказал. Все похоронил в душе.

Да, сердце Александры Эрнестовны никогда не пустовало. Три мужа, между прочим. Со вторым до войны жили в огромной квартире. Известный врач. Знаменитые гости. Цветы. Всегда веселье. И умер весело: когда уже ясно было, что конец, Александра Эрнестовна решила позвать цыган. Все-таки, знаете, когда смотришь на красивое, шумное, веселое, – и умирать легче, правда? Настоящих цыган раздобыть не удалось. Но Александра Эрнестовна – выдумщица – не растерялась, наняла ребят каких-то чумазых, девиц, вырядила их в шумящее, блестящее, развевающееся, распахнула двери в спальню умирающего – и забренчали, завопили, загундосили, пошли кругами, и колесом, и вприсядку: розовое, золотое, золотое, розовое! Муж не ожидал, он уже обратил взгляд туда, а тут вдруг врываются, шалями крутят, визжат; он приподнялся, руками замахал, захрипел: уйдите! – а они веселей, веселей, да с притопом! Так и умер, царствие ему небесное. А третий муж был не очень…

Но Иван Николаевич… Ах, Иван Николаевич! Всего-то и было: Крым, тринадцатый год, полосатое солнце сквозь жалюзи распиливает на брусочки белый выскобленный пол… Шестьдесят лет прошло, а вот ведь… Иван Николаевич просто обезумел: сейчас же бросай мужа и приезжай к нему в Крым. Навсегда. Пообещала. Потом, в Москве, призадумалась: а на что жить? И где? А он забросал письмами: «Милая Шура, приезжай, приезжай!» У мужа тут свои дела, дома сидит редко, а там, в Крыму, на ласковом песочке, под голубыми небесами, Иван Николаевич бегает как тигр: «Милая Шура, навсегда!» А у самого, бедного, денег на билет в Москву не хватает! Письма, письма, каждый день письма, целый год – Александра Эрнестовна покажет.

Ах, как любил! Ехать или не ехать?

На четыре времени года раскладывается человеческая жизнь. Весна!!! Лето. Осень… Зима? Но и зима позади для Александры Эрнестовны – где же она теперь? Куда обращены ее мокнущие бесцветные глаза? Запрокинув голову, оттянув красное веко, Александра Эрнестовна закапывает в глаз желтые капли. Розовым воздушным шариком просвечивает голова через тонкую паутину. Этот ли мышиный хвостик шестьдесят лет назад черным павлиньим хвостом окутывал плечи? В этих ли глазах утонул – раз и навсегда – настойчивый, но небогатый Иван Николаевич? Александра Эрнестовна кряхтит и нашаривает узловатыми ступнями тапки.

– Сейчас будем пить чай. Без чая никуда не отпущу. Ни-ни-ни. Даже и не думайте.

Да я никуда и не ухожу. Я затем и пришла – пить чай. И принесла пирожных. Я сейчас поставлю чайник, не беспокойтесь. А она пока достанет бархатный альбом и старые письма.

В кухню надо идти далеко, в другой город, по бесконечному блестящему полу, натертому так, что два дня на подошвах остаются следы красной мастики. В конце коридорного туннеля, как огонек в дремучем разбойном лесу, светится пятнышко кухонного окна. Двадцать три соседа молчат за белыми чистыми дверьми. На полпути – телефон на стене. Белеет записка, приколотая некогда Александрой Эрнестовной: «Пожар – 01. Скорая – 03. В случае моей смерти звонить Елизавете Осиповне». Елизаветы Осиповны самой давно нет на свете. Ничего. Александра Эрнестовна забыла.

В кухне – болезненная, безжизненная чистота. На одной из плит сами с собой разговаривают чьи-то щи. В углу еще стоит кудрявый конус запаха после покурившего «Беломор» соседа. Курица в авоське висит за окном, как наказанная, мотается на черном ветру. Голое мокрое дерево поникло от горя. Пьяница расстегивает пальто, опершись лицом о забор. Грустные обстоятельства места, времени и образа действия. А если бы Александра Эрнестовна согласилась тогда все бросить и бежать на юг к Ивану Николаевичу? Где была бы она теперь? Она уже послала телеграмму (еду, встречай), уложила вещи, спрятала билет подальше, в потайное отделение портмоне, высоко заколола павлиньи волосы и села в кресло, к окну – ждать. И далеко на юге Иван Николаевич, всполошившись, не веря счастью, кинулся на железнодорожную станцию – бегать, беспокоиться, волноваться, распоряжаться, нанимать, договариваться, сходить с ума, вглядываться в обложенный тусклой жарой горизонт. А потом? Она прождала в кресле до вечера, до первых чистых звезд. А потом? Она вытащила из волос шпильки, тряхнула головой… А потом? Ну что – потом, потом! Жизнь прошла, вот что потом.

Чайник вскипел. Заварю покрепче. Несложная пьеска на чайном ксилофоне: крышечка, крышечка, ложечка, крышечка, тряпочка, крышечка, тряпочка, тряпочка, ложечка, ручка, ручка. Длинен путь назад по темному коридору с двумя чайниками в руках. Двадцать три соседа за белыми дверьми прислушиваются: не капнет ли своим поганым чаем на наш чистый пол? Не капнула, не волнуйтесь. Ногой отворяю готические дверные створки. Я вечность отсутствовала, но Александра Эрнестовна меня еще помнит.

Достала малиновые надтреснутые чашки, украсила стол какими-то кружавчиками, копается в темном гробу буфета, колыша хлебный, сухарный запах, выползающий из-за его деревянных щек. Не лезь, запах! Поймать его и прищемить стеклянными гранеными дверцами; вот так; сиди под замком.

Александра Эрнестовна достает чудное варенье, ей подарили, вы только попробуйте, нет, нет, вы попробуйте, ах, ах, ах, нет слов, да, это что-то необыкновенное, правда же, удивительное? правда, правда, сколько на свете живу, никогда такого… ну, как я рада, я знала, что вам понравится, возьмите еще, берите, берите, я вас умоляю! (О, черт, опять у меня будут болеть зубы!)

Вы мне нравитесь, Александра Эрнестовна, вы мне очень нравитесь, особенно вон на той фотографии, где у вас такой овал лица, и на этой, где вы откинули голову и смеетесь изумительными зубами, и на этой, где вы притворяетесь капризной, а руку забросили куда-то на затылок, чтобы резные фестончики нарочно сползли с локтя. Мне нравится ваша никому больше не интересная, где-то там отшумевшая жизнь, бегом убежавшая молодость, ваши истлевшие поклонники, мужья, проследовавшие торжественной вереницей, все, все, кто окликнул вас и кого позвали вы, каждый, кто прошел и скрылся за высокой горой. Я буду приходить к вам и приносить и сливки, и очень полезную для глаз морковку, а вы, пожалуйста, раскрывайте давно не проветривавшиеся бархатные коричневые альбомы – пусть подышат хорошенькие гимназистки, пусть разомнутся усатые господа, пусть улыбнется бравый Иван Николаевич. Ничего, ничего, он вас не видит, ну что вы, Александра Эрнестовна!.. Надо было решиться тогда. Надо было. Да она уже решилась. Вот он – рядом, – руку протяни! Вот, возьми его в руки, держи, вот он, плоский, холодный, глянцевый, с золотым обрезом, чуть пожелтевший Иван Николаевич! Эй, вы слышите, она решилась, да, она едет, встречайте, всё, она больше не колеблется, встречайте, где вы, ау!

Тысячи лет, тысячи дней, тысячи прозрачных непроницаемых занавесей пали с небес, сгустились, сомкнулись плотными стенами, завалили дороги, не пускают Александру Эрнестовну к ее затерянному в веках возлюбленному. Он остался там, по ту сторону лет, один, на пыльной южной станции, он бродит по заплеванному семечками перрону, он смотрит на часы, отбрасывает носком сапога пыльные веретена кукурузных обглодышей, нетерпеливо обрывает сизые кипарисные шишечки, ждет, ждет, ждет паровоза из горячей утренней дали. Она не приехала. Она не приедет. Она обманула. Да нет, нет, она же хотела! Она готова, и саквояжи уложены! Белые полупрозрачные платья поджали колени в тесной темноте сундука, несессер скрипит кожей, посверкивает серебром, бесстыдные купальные костюмы, чуть прикрывающие колени – а руки-то голые до плеч! – ждут своего часа, зажмурились, предвкушая… В шляпной коробке – невозможная, упоительная, невесомая… ах, нет слов – белый зефир, чудо из чудес! На самом дне, запрокинувшись на спину, подняв лапки, спит шкатулка – шпильки, гребенки, шелковые шнурки, алмазный песочек, наклеенный на картонные шпатели – для нежных ногтей; мелкие пустячки. Жасминовый джинн запечатан в хрустальном флаконе – ах, как он сверкнет миллиардом радуг на морском ослепительном свету! Она готова – что ей помешало? Что нам всегда мешает? Ну, скорее же, время идет!.. Время идет, и невидимые толщи лет все плотнее, и ржавеют рельсы, и зарастают дороги, и бурьян по оврагам все пышней. Время течет, и колышет на спине лодку милой Шуры, и плещет морщинами в ее неповторимое лицо.

…Еще чаю?

А после войны вернулись – с третьим мужем – вот сюда, в эти комнатки. Третий муж все ныл, ныл… Коридор длинный. Свет тусклый. Окна во двор. Все позади. Умерли нарядные гости. Засохли цветы. Дождь барабанит в стекла. Ныл, ныл – и умер, а когда, отчего – Александра Эрнестовна не заметила.

Доставала Ивана Николаевича из альбома, долго смотрела. Как он ее звал! Она уже и билет купила – вот он, билет. На плотной картонке – черные цифры. Хочешь – так смотри, хочешь – переверни вверх ногами, все равно: забытые знаки неведомого алфавита, зашифрованный пропуск туда, на тот берег.

Может быть, если узнать волшебное слово… если догадаться… если сесть и хорошенько подумать… или где-то поискать… должна же быть дверь, щелочка, незамеченный кривой проход туда, в тот день; все закрыли, ну а хоть щелочку-то – зазевались и оставили; может быть, в каком-нибудь старом доме, что ли; на чердаке, если отогнуть доски… или в глухом переулке, в кирпичной стене – пролом, небрежно заложенный кирпичами, торопливо замазанный, крест-накрест забитый на скорую руку… Может быть, не здесь, а в другом городе… Может быть, где-то в путанице рельсов, в стороне, стоит вагон, старый, заржавевший, с провалившимся полом, вагон, в который так и не села милая Шура?

«Вот мое купе… Разрешите, я пройду. Позвольте, вот же мой билет – здесь все написано!» Вон там, в том конце – ржавые зубья рессор, рыжие, покореженные ребра стен, голубизна неба в потолке, трава под ногами – это ее законное место, ее! Никто его так и не занял, просто не имел права!

…Еще чаю? Метель.

…Еще чаю? Яблони в цвету. Одуванчики. Сирень. Фу, как жарко. Вон из Москвы – к морю. До встречи, Александра Эрнестовна! Я расскажу вам, что там – на том конце земли. Не высохло ли море, не уплыл ли сухим листиком Крым, не выцвело ли голубое небо? Не ушел ли со своего добровольного поста на железнодорожной станции ваш измученный, взволнованный возлюбленный?

В каменном московском аду ждет меня Александра Эрнестовна. Нет, нет, все так, все правильно! Там, в Крыму, невидимый, но беспокойный, в белом кителе, взад-вперед по пыльному перрону ходит Иван Николаевич, выкапывает часы из кармашка, вытирает бритую шею; взад-вперед вдоль ажурного, пачкающего белой пыльцой карликового заборчика, волнующийся, недоумевающий; сквозь него проходят, не замечая, красивые мордатые девушки в брюках, хипповые пареньки с закатанными рукавами, оплетенные наглым транзисторным ба-ба-ду-баканьем; бабки в белых платочках, с ведрами слив; южные дамы с пластмассовыми аканфами клипсов; старички в негнущихся синтетических шляпах; насквозь, напролом, через Ивана Николаевича, но он ничего не знает, ничего не замечает, он ждет, время сбилось с пути, завязло на полдороге, где-то под Курском, споткнулось над соловьиными речками, заблудилось, слепое, на подсолнуховых равнинах.

Иван Николаевич, погодите! Я ей скажу, я передам, не уходите, она приедет, приедет, честное слово, она уже решилась, она согласна, вы там стойте пока, ничего, она сейчас, все же собрано, уложено – только взять; и билет есть, я знаю, клянусь, я видела – в бархатном альбоме, засунут там за фотокарточку; он пообтрепался, правда, но это ничего, я думаю, ее пустят. Там, конечно… не пройти, что-то такое мешает, я не помню; ну уж она как-нибудь; она что-нибудь придумает – билет есть, правда? – это ведь важно: билет; и, знаете, главное, она решилась, это точно, точно, я вам говорю!

Александре Эрнестовне – пять звонков, третья кнопка сверху. На площадке – ветерок: приоткрыты створки пыльного лестничного витража, украшенного легкомысленными лотосами – цветами забвения.

– Кого?.. Померла.

То есть как это… минуточку… почему? Но я же только что… Да я только туда и назад! Вы что?..

Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты… Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали – где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали – торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры – стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло – чулки какие-то… Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу – с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. «Милая Шура, ну когда же…», «Милая Шура, только скажи…» А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.

Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне.

Факир

Филин – как всегда, неожиданно – возник в телефонной трубке и пригласил в гости: посмотреть на его новую пассию. Программа вечера была ясна: белая хрустящая скатерть, свет, тепло, особые слоеные пирожки по-тмутаракански, приятнейшая музыка откуда-то с потолка, захватывающие разговоры. Всюду синие шторы, витрины с коллекциями, по стенам развешаны бусы. Новые игрушки – табакерка ли с портретом дамы, упивающейся своей розовой голой напудренностью, бисерный кошелек, пасхальное, может быть, яйцо или же так что-нибудь – ненужное, но ценное.

Сам Филин тоже не оскорбит взгляда – чистый, небольшой, в домашнем бархатном пиджаке, маленькая рука отяжелена перстнем. Да не штампованным, жлобским, «за рупь пятьдесят с коробочкой», – зачем? – нет, прямо из раскопок, венецианским, если не врет, а то и монетой в оправе – какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше… Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел.

Есть, есть на что посмотреть.

Дамы у Филина тоже не какие-нибудь – коллекционные, редкие. То циркачка, допустим, – вьется на шесте, блистая чешуей, под гром барабанов, или просто девочка, мамина дочка, мажет акварельки, – ума на пятачок, зато сама белизны необыкновенной, так что Филин, зовя на смотрины, даже предупреждает: непременно, мол, приходите в черных очках во избежание снежной слепоты.

Кое-кто Филина втихомолку не одобрял, со всеми этими его перстнями, пирожками, табакерками; хихикали насчет его малинового халата с кистями и каких-то будто бы серебряных янычарских тапок с загнутыми носами; и смешно было, что у него в ванной – специальная щетка для бороды и крем для рук – у холостяка-то… А все-таки позовет – и бежали, и втайне всегда холодели: пригласит ли еще? даст ли посидеть в тепле и свете, в неге и холе, да и вообще – что он в нас, обыкновенных, нашел, зачем мы ему нужны?..

– …Если вы сегодня ничем не заняты, прошу ко мне к восьми часам. Познакомитесь с Алисой – преле-естное существо.

– Спасибо, спасибо, обязательно!

Ну как всегда, в последний момент! Юра потянулся к бритве, а Галя, змеей влезая в колготки, инструктировала дочь: каша в кастрюле, дверь никому не открывать, уроки – и спать! И не висни на мне, не висни, мы и так опаздываем! Галя напихала в сумку полиэтиленовых пакетов: Филин живет в высотном доме, под ним гастроном, может быть, селедочное масло будут давать или еще что перепадет.

За домом обручем мрака лежала окружная дорога, где посвистывал мороз, холод безлюдных равнин проник под одежду, мир на миг показался кладбищенски страшным, и они не захотели ждать автобуса, тесниться в метро, а поймали такси, и, развалясь с комфортом, осторожно побранили Филина за бархатный пиджак, за страсть к коллекционированию, за незнакомую Алису: а где прежняя-то, Ниночка? – ищи-свищи; погадали, будет ли в гостях Матвей Матвеич, и дружно Матвей Матвеича осудили.

Познакомились они с ним у Филина и так были стариком очарованы: эти его рассказы о царствовании Анны Иоанновны, и опять же пирожки, и дымок английского чая, и синие с золотом коллекционные чашки, и журчащий откуда-то сверху Моцарт, и Филин, ласкающий гостей своими мефистофельскими глазами – фу-ты, голова одурела, – напросились к Матвей Матвеичу в гости. Разбежались! Принял на кухне, пол дощатый, стены коричневые, голые, да и вообще район кошмарный, заборы и ямы, сам в тренировочных штанах, совершенно уже белесых, чай спитой, варенье засахаренное, да и то прямо в банке на стол брякнул, ложку сунул: выковыривайте, мол, гости дорогие. А курить – только на лестничной площадке: астма, не обессудьте. И с Анной Иоанновной прокол вышел: расположились – бог с ним, с чаем – послушать журчащую речь про дворцовые шуры-муры, всякие там перевороты, а старик все развязывал жуткие папки с тесемками, все что-то тыкал пальцем, крича о каких-то земельных наделах, и что вот Кузин, бездарь, чинуша, интриган, печататься не дает и весь сектор против Матвей Матвеича настраивает, но ведь вот же, вот же: ценнейшие документы, всю жизнь собирал! Галя с Юрой хотели опять про злодеев, про пытки, про ледяной дом и свадьбу карликов, но не было рядом Филина и некому было направить разговор на интересное, а весь вечер только Ку-у-узин! Ку-у-узин! – и тыканье в папки, и валерьянка. Уложив старика, рано ушли, и Галя порвала колготки о старикову табуретку.

– А бард Власов? – вспомнил Юра.

– Молчи уж!

С тем все вышло вроде бы наоборот, но позор страшный: тоже подцепили у Филина, пригласили к себе, назвали приятелей – слушать, отстояли два часа за тортом «Полено». Заперли дочь в детской, собаку на кухне. Пришел бард Власов, хмурый, с гитарой, торт и пробовать не стал: крем смягчит голос, а ему нужно, чтоб было хрипло. Пропел пару песен: «Тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты…» Юра позорился, вылезал со своим невежеством, громко шептал посреди пения: «Я забыл, перси – это какие места?» Галя волновалась, просила, чтобы непременно спеть «Друзья», прижимала руки к груди: это такая песня, такая песня! Он пел ее у Филина – мягко, грустно, заунывно, – вот, мол, «за столом, клеенкой покрытым, за бутылкой пива собравшись», сидят старые друзья, лысые, неудачники. И у каждого что-то не так, у каждого своя грусть: «одному любовь не под силу, а другому князь не по нраву», – и никто-то никому помочь не может, увы! – но ведь вот же они вместе, они друзья, они нужны друг другу, и разве это не самое важное на свете? Слушаешь – и кажется, что – да-да-да, у тебя тоже что-то такое примерно в жизни, да, вот именно! «Во – песня! Коронный номер!» – шептал и Юра. Бард Власов еще больше нахмурился, сделал далекий взгляд – туда, в ту воображаемую комнату, где любящие друг друга плешивцы откупоривали далекое пиво; перебрал струны, начал печально: «за столом, клеенкой покрытым…» Запертая в кухне Джулька заскребла когтями по полу, завыла. «За бутылкой пива собравшись», – поднажал бард Власов. «Ы-ы-ы», – волновалась собака. Кто-то хрюкнул, бард оскорбленно зажал струны, взял папиросу. Юра пошел делать Джульке внушение. «Это у вас автобиографическое?» – почтительно спросил какой-то дурак. «Что? У меня все где-то автобиографическое». Юра вернулся, бард бросил окурок, сосредоточиваясь. «За столом, клеенкой покры-ыты-ым…» Мучительный вой пошел из кухни. «Музыкальная собачка», – со злобой сказал бард. Галя поволокла упирающуюся овчарку к соседям, бард поспешно допел – вой глухо проникал сквозь кооперативные стенки, – скомкал программу и в прихожей, дергая «молнию» куртки, с отвращением сообщил, что вообще-то он берет по два рубля с носа, но раз они не умеют организовать творческую атмосферу, то сойдет и по рублю. И Галя опять побежала к соседям, – кошмар, одолжите червонец, – и те, тоже перед получкой, долго собирали мелочью и вытрясли даже детскую копилку под рев обобранных детей и лай рвущейся Джульки.

Да, вот Филин с людьми умеет, а мы – как-то нет. Ну, может быть, в другой раз получится.

Время до восьми еще было – как раз чтобы постоять за паштетом в гастрономе у Филинова подножия, ведь вот, тоже, – на нашей-то окраине коровы среди бела дня шляются, а паштета что-то не видать. Без трех восемь вступить в лифт – Галя, как всегда, оглядится и скажет: «В таком лифте жить хочется», потом вощеный паркет безбрежной площадки, медная табличка: «И.И. Филин», звонок – и наконец он сам на пороге – просияет черными глазами, наклонит голову: «Точность – вежливость королей…» И как-то ужасно приятно это услышать, эти слова, – словно он, Филин, султан, а они и впрямь короли, – Галя в недорогом пальто и Юра в куртке и вязаной шапочке.

И вплывут они, королевская чета, избранная на один вечер, в тепло и свет, в сладкие фортепьянные рулады, и прошествуют к столу, где разморенные розы знать не знают ни о каком морозе, ветре, тьме, что обступили неприступную Филинову башню, бессильные пробраться внутрь.

Что-то неуловимо новое в квартире… а, понятно: витрина с бисерными безделушками сдвинута, бра переехало на другую стену, арка, ведущая в заднюю комнату, зашторена, и, отогнув эту штору, выходит и подает руку Алиса, прелестное якобы существо.

– Аллочка.

– Да, вообще-то она Аллочка, но мы с вами будем звать ее Алисой, не правда ли? Прошу к столу, – сказал Филин. – Ну-с! Рекомендую паштет. Редкостный! Таких паштетов, знаете ли…

– Внизу брали, вижу, – обрадовался Юра. – И спускаемся мы-ы. С пак-каренных вершин-н. Ведь когда-то и боги спуска-ались на землю. Верно?

Филин тонко улыбнулся, повел бровями – дескать, может, да, внизу брал, а может, и нет. Все-то вам надо знать. Галя мысленно пнула мужа за бестактность.

Сегодня он почему-то называл пирожки тарталетками – должно быть, из-за Алисы.

– А что случилось – муку снимают с продажи? В мировом масштабе? – веселился Юра, потирая руки, костистый нос его покраснел в тепле. Забулькал чай.

– Ничуть не бывало. Что мука! – махнул бородкой Филин. – Галочка, сахару… Что мука! Утерян секрет, друзья мои. Умирает – мне сейчас позвонили – последний владелец старинного рецепта. Девяносто восемь лет, инсульт. Вы пробуйте. Алиса, можно, я налью вам в мою любимую чашку?

Филин затуманил взгляд, как бы намекая на возможность особой близости, могущей возникнуть от такого интимного контакта с его возлюбленной посудой. Прелестная Алиса улыбнулась. Да что в ней такого прелестного? Черные волосы блестят как смазанные, нос крючком, усики. Платье простое, вязаное, цвета соленого огурца. Подумаешь. Здесь и не такие сиживали – где они теперь?

– …И вы подумайте, – говорил Филин, – еще два дня назад заказал я этому Игнатию Кириллычу тарталетки. Еще вчера он их пек. Еще сегодня утром я их получил – каждую в папиросной бумажке. И вот – инсульт. Из Склифосовского дали мне знать. – Филин куснул слоеную бомбошку, поднял красивые брови и вздохнул. – Когда Игнатий еще мальчиком служил у «Яра», старый кондитер Кузьма, умирая, передал ему секрет этих изделий. Вы пробуйте. – Филин вытер бородку. – А этот Кузьма в свое время служил в Петербурге у Вольфа и Беранже – знаменитые кондитеры. Говорят, перед роковой дуэлью Пушкин зашел к Вольфу и спросил тарталеток. А Кузьма в тот день валялся пьян и не испек. Ну, выходит управляющий, разводит руками. Нету, Александр Сергеич. Такой народ-с. Не угодно ли бушэ? Тру-убочку, может, со сливками? Пушкин расстроился, махнул шляпой и вышел. Ну-с, дальнейшее известно. Кузьма проспался – Пушкин в гробу.

– О боже мой… – испугалась Галя.

– Да-да. И вы знаете, это так на всех подействовало. Вольф застрелился, Беранже принял православие, управляющий пожертвовал тридцать тысяч на богоугодные заведения, а Кузьма – тот просто рехнулся. Все, говорят, повторял: «Э-эх, Лексан Серге-и-ич… Тарталеточек моих не поели… Пообождали бы чуток…» – Филин бросил еще пирожок в рот и захрустел. – Дожил, однако, этот Кузьма до начала века. Дряхлыми руками передал рецепт ученикам. Игнатию тесто, другому кому-то начинку. Ну, после – революция, гражданская война. Тот, что начинку знал, в эсеры подался. Игнатий Кириллыч мой потерял его из виду. Проходит несколько лет – а Игнатий всё при ресторане, – вдруг что-то его дернуло, выходит он из кухни в зал, а там этот, с дамой. Монокль, усы отрастил – не узнать. Игнатий прямо как был, в муке, – к столику. «Пройдемте, товарищ». Тот заметался, а делать нечего. Идет, бледный, в кухню. «Говори, сволочь, мясную начинку». Куда денешься, прошлое-то подмочено. Сказал. «Говори капустную». Весь дрожит, но выдает. «Теперь саго». А саго у него было абсолю-у-утно засекречено. Молчит. Игнатий: «Саго!» И скалку берет. Тот молчит. Потом вдруг: а-а-а-а-а! – и побежал. Этот, эсер-то. Бросились, связали, смотрят – а он в уме тронулся, глазами водит и пена изо рта. Так саго и не дознались. Да… А этот Игнатий Кириллыч интересный был старик, прихотливый. Как-к он слойку чувствовал, боже, как чувствовал!.. Пек на дому. Задергивал шторы, на два засова дверь закладывал. Я ему: «Игна-атий Кириллыч, голу-убчик, поделитесь секретом, что вам?..» – ни в какую. Все достойного преемника ждал. Теперь вот инсульт… Да вы пробуйте.

Татьяна Толстая (1951) внучатая племянница Л. Толстого. Закончила Ленинградский университет, ее писательский дебют 1983 году. «На золото крыльце сидели» опубликован в журнале «Аврора». В 87 году вышел сборник рассказов под таким же названием и в последующие годы вышли следующие сборники: «Сомнамбула в тумане» 1992г., «Любишь – не любишь»97, «Река Оккервиль» 99 год, по содержанию эти сборники дублировали друг друга практически полностью, в них добавлялись только по 1,2 новых рассказа. В 1998 г. вышел сборник «Сестры» в соавторстве с Натальей Толстой и включал он в себя журналистско-очерковую прозу. В 2000г. вышел роман «Кысь». Критика считает, что ее главного героя можно назвать «маленьким человеком», однако сама писательница считает, что ее герой не маленький, а нормальный человек и при всей простоте, обыденности, заурядности иногда даже убогости он остается душевным человеком. Главным образом ее герои это старики и дети, либо люди близкие к ним не по возрасту, а по миропониманию, т.е. сохранившие в себе детство, умение мечтать, быть свободными в своих выдумках и фантазиях. Способные верить в то, что мечта превратиться в реальности. Рассказы где мы можем наблюдать черты этих героев: «Милая Шура, «Соня», «Огонь и пяль», «Факир», «На золотом крыльце сидели».

Согласно мнению исследователя А. Гениса «герои Толстой это безумцы, умеющие вымышленную жизнь на настоящую». И главный конфликт в произведениях Толстой это столкновение реальной жизни и вымышленной. Главная тема: «бегство в замкнутый мир, отгороженный от пошлой дубнечности, прекрасными метафорическими деталями». Как правило мир в котором герой себя спокойно чувствует – это или мир детства или мир фантазий и мечтаний взрослого.

В рассказе «На золотом крыльце сидели» Толстая вводит образ сада, она пишет «Вначале был сад. Сад был детством.» В построении фразы прослеживается ременисенция библейская. (Вначале было слово. Слово было Бог.) Заменяя слова Толстая выстраивает особый смысловой ряд. Сад- это слово и это Бог. Понятие Бог было понятием детства. Сад и детство для автора – это божественно райские сущности. Получается, что она закрепляет за образом ребенка божественное начало и сверхъестественное покровительство.

Время в этом саду равно вечности. А пространство безгранично. В результате безграничность и бесконечность в субъективном повествовании Толстой становятся выражением безбрежности детства. Неисчерпаемости и бездумности его возможностей.

Рассказ «Факир». В рассказе «Факир» так же развивается тема бегства от реальности в мир фантазий и мечты. Основное место действия это дом Факира. В серой обыденной Москве ему удается создать мир праздник, мир чудо. И поэтому его гостям дом Филина (фамилия) кажется сказочной башней, дворцом. Если за окнами обычных людей видится грязь, дождь, то за окнами дома Филина гуляет веселый народ, город сияет золотыми фонарями, радужными морозными кольцами, разноцветным снегом. И даже небо играет светом подобно театральному потолку.

Мир Филина желанный для героев, они и сами пытаются создать такой мир, но все это превращается в жалкую пародию. Идеалическая гармония счастливый мир недолговечен в рассказе. Для героев произведение внезапно разрушается прекрасная иллюзия. Галина случайно видит Филина среди городской толпы и здесь он ей кажется маленьким, суетливым, озабоченным. Это другой Филин и глядя на него героиня начинает ощущать обман. Мир созданный Факиром развинчивается и превращается в третьесортное бытие.

Персонажи Толстой не избавлены от перипетий и трудностей, но они не утрачивают веру в жизнь, надежды на счастье, романтической мечты о лучшем, они близки к праведникам и героям с чудинкой, к-е талантливо изображены в русской классической литературе.

Сказочное мироотношение предстает в этих рассказах как универсальная модель созидания индивидуальной поэтической утопии, в которой единственно и можно жить, спасаясь от одиночества, житейской неустроенности, кошмара коммуналок и т. д. , и т. п.

Особенно показателен в этом плане рассказ "Факир" (1986) - своего рода эстетический манифест Толстой.

История отношений семейной пары, живущей на окраине Москвы, - Гали и Юры, с их другом - Филином, факиром, чудотворцем, создающим вокруг себя атмосферу волшебных метаморфоз, вся пронизана антитезами. Так, наиболее заметно контрастное сопоставление образов утонченной культуры и цивилизации, составляющих мир Филина, и образов дикости, энтропии, окружающих Галю и Юру. С одной стороны, "мефистофельские глаза", "бородка сухая, серебряная с шорохом", коллекционные чашки, табакерки, старинные монеты в оправе ("какой-нибудь, прости господи, Антиох, а то поднимай выше. . . "), "журчащий откуда-то сверху Моцарт". А с другой - мир за пределами окружной дороги", "вязкий докембрий окраин", "густая маслянисто-морозная тьма", предполагаемое соседство "несчастного волка", который "в своем жестком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой. . . и всякий-то ему враг, и всякий убийца". Образ мира "окружной дороги" в принципе вырастает из архетипа "край света". С другой стороны, именно "посреди столицы" (своего рода двойной центр) угнездился "дворец Филина". Сам же Филин постоянно сравнивается с королем, султаном, всесильным повелителем, магом, даже богом. В сущности, так моделируется мифологическая картина мира, где периферия граничит с природным хаосом, а центр воплощает культурный логос. Единственное, но очень важное уточнение: весь этот мифомир не объективен, он полностью локализован в зоне сознания и речи Гали: это ее миф о Филине.

Симптоматично, что по контрасту с мифологизмом Галиного восприятия байки, которые рассказывает сам Филин, носят отчетливо сказочный характер. Все эти истории, во-первых, явственно пародийны - уже в этом проявляется их игровой характер: в них, как правило, обыгрываются элементы советской массовой культуры (добывание секретов с помощью политического шантажа, погоня за сокровищами, проглоченными попугаем, чтобы в конце концов отдать их народу; партизанские подвиги в духе Василия Теркина; эпизод из "жизни замечательных людей"). Во-вторых, они, эти истории, почти обязательно строятся на совершенно фантастических допущениях - вроде того, что балерина тренированной ногой останавливает пароход, а фарфоровый сервиз в целости извлекается из сбитого одной пулей немецкого самолета. Причем фантастичность этих допущений как бы одновременно "сознается и не осознается рассказчиком. Так, например, история о партизане вызывает реакцию Юры: "Врет ваш партизан! - восхитился Юра. . . - Ну как же врет! Фантастика!" На что Филин возражает: "Конечно, я не исключаю, что он не партизан, а просто вульгарный воришка, но, знаете. . . как-то я предпочитаю верить".

Интересно, что истории Филина определенным образом рифмуются с воспоминаниями Гали и сюжетом рассказа в целом. Если все воспоминания Гали так или иначе варьируют невозможность прреодоления границы между мифологической периферией окраин и священным центром культуры, то все истории Филина, наоборот, демонстрируют комическую условность каких бы то ни было иерархических границ культуры как таковой: Пушкин погибает на дуэли из-за запоя кондитера Кузьмы, деревенский мужик, выносит молока в чашке старинного фарфора ("настоящий Веджвуд"), олимпийца Гете по-хамски, как в советском магазине облаивают из форточки ("Старый, мол, а туда же. Фауст выискался. Рыбы больше надо есть - в ней фосфор, чтоб голова варила").

Филин, в сущности, оказывается образцовым постмодернистом, воспринимающим культуру как бесконечный ряд симулякров и непрерывно обыгрывающим их условность. Причем именно игровое сознание определяет особую свободу Филина. Эта свобода явственно проявляется в том, что разоблачение Филина поражает Галю, но не самого Филина. В финале рассказа разоблачение Филина рисуется по-прежнему с точки зрения Гали как крушение ее мифа. Но сам Филин выглядит абсолютно неуязвимым. Потому что сам он обитает вне мифа. Его область - игра с мифом, то есть (в данном случае) сказка. Вот почему в финале Галя застает Филина за тем, как он, без всякой аудитории, под музыку Брамса и за столом с белыми гвоздиками ест обычную треску, торжественно именуя ее "судаком орли", и на Галины упреки, ничуть не смущаясь, отвечает невероятными байками про отпавшие уши полярника и про обиженного Гете. Он верен себе, верен своей стратегии.

И вот именно тут в "чистом" виде возникает голос Автора (естественно, как особого внутритекстового образа). Он сначала звучит в унисон с Галиным сознанием - что подчеркивается сменой формы повествования: безличное повествование с очень сильным рассеянным разноречием переходит в обобщенно-личную форму ("Мы стояли с протянутой рукой - перед кем? Чем ты нас одарил?"). Затем, в последнем абзаце, перед нами собственно монолог Автора, в котором поэтический эффект, акцентированный ритмизацией прозы, извлекается из того самого кошмарного, антикультурного хаоса, который был воплощен в хронотопе "окружной дороги":

А теперь - домой. Путь не близкий. Впереди - новая зима, новые надежды, новые песни. Что ж, воспоем окраины, дожди, посеревшие дома, долгие вечера на пороге тьмы. Воспоем пустыри, бурые травы, холод земляных пластов под боязливою ногой, воспоем медленную осеннюю зарю, собачий лай среди осиновых стволов, хрупкую золотую паутину и первый лед, первый синеватый лед в глубоком отпечатке чужого следа.

В сущности, здесь Автор, во-первых, наследует художественно-философскую стратегию Филина, во-вторых, обнажает ее внутренний механизм. Короче говоря, в трех последних абзацах "Факира", как и во всем рассказе в целом, последовательно осуществляется демифологизация мифа культуры и ремифологизации его осколков. Новый миф, рождающийся в результате этой операции, знает о своей условности и необязательности, о своей сотворенности ("Воспоем. . . ") - и отсюда хрупкости. Это уже не миф, а сказка: гармония мифологического мироустройства здесь выглядит крайне условной и заменяется сугубо эстетическим отношением к тому, что в контексте мифа представлялось отрицанием порядка, хаосом.

Как правило, у Толстой именно в концовке новеллы обнаруживается расхождение между Автором и любимым героем.

БИЛЕТ № 4

Общие черты и разновидности «деревенской прозы». Место «деревенской прозы» в литературе 60-70-х годов. Художественная философия «деревенской прозы».

Иногда делится на несколько ветвей. Лейдерман: лирико – философское (попытка увидеть вечное, вневременное в лирике и в человеке, попытка осмыслить человека, современника. В. Белов, В. Распутин) и социально – психологическое направление (Можаев, Ф. Абрамов, поздний Белов).

Облик "деревенской прозы" определяли те же эстетические принципы и художественные пристрастия, которые были характерны для "тихой лирики". Однако по своему масштабу "деревенская проза" крупнее, и ее роль в литературном процессе несравнимо значительнее. Именно в русле "деревенской прозы" сложились такие большие художники, как Василий Белов, Валентин Распутин и Василий Шукшин, в своем творческом развитии к этому течению пришел и Виктор Астафьев, под влиянием "деревенской прозы" сформировалось целое поколение прозаиков (В. Крупин, В. Личутин, Ю. Галкин, Г. Скобликов, А. Филиппович, И. Уханов, П. Краснов и др.). Творцам "деревенской прозы" принципиально чужды приемы модернистского письма, "телеграфный стиль", гротескная образность. Им близка культура классической русской прозы с ее любовью к слову пластическому, изобразительному, музыкальному, они восстанавливают традиции сказовой речи, плотно примыкающей к характеру персонажа, человека из народа, и углубляют их.

"Все, что было накоплено "сказовым" опытом классической литературы и литературы 20-х годов, как будто изменилось в масштабе, и современная проза стремится воссоздать не столько ракурс героя, сколько ракурс стоящего за ним корневого целого - народа. То, что в 20-е годы казалось исключительной принадлежностью лишь некоторых великих писателей - одновременная прикрепленность стиля к голосу рассказчика голосу героя и голосу народа, оказалось сегодня почти повсеместной нормой "деревенской" прозы".

Так писала Г. А. Белая*32. И подобно тому, как в 1920-е годы восстановление в правах чужого слова "отражало возросшее доверие литературы к суверенности человека, внимание к неповторимости его индивидуального бытия, к складу его мышления, его здравому смыслу"*33, поэтика "деревенской прозы" в целом была ориентирована на поиск глубинных основ народной жизни, которые должны были заменить дискредитировавшую себя государственную идеологию.

Пример дер.прозы Белов «привычное дело»

Отвечая на этот вопрос, в первую очередь отметим, что родной, ближний мир введен в "Привычном деле" в просторы мироздания: он окружен бескрайними далями неба и земли, точнее - "понятной земли" и - "бездонного неба". Собственно, "понятная земля" - это и есть тот самый родной, ближний мир, в котором живут герои Белова. А "бездонное небо" выводит в просторы бытия, законы которого действуют и на "понятной земле" Ивана Африкановича. Но вся беда героя в том и состоит, что ой боится смотреть в небо, что он страшится раздумий о законах жизни и смысле своего, человеческого существования.

Постмодернистская поэтика в стихах Т. Кибирова. Из сборника «Общие места».

В лирике Тимура Кибирова*246 (р. 1955) еще отчетливее видны попытки реализовать личность через обезличенный и автоматизированный материал. Демонстративно используя самые хрестоматийные ("некрасовские") размеры, самые расхожие цитаты в сочетании с самыми узнаваемыми деталями по преимуществу "общественного" быта (от публичного сортира до армии), Кибиров неизменно добивается эффекта поразительной искренности - он, пожалуй, самый личный поэт в современной русской словесности. Это отметила Т. Чередниченко, проанализировавшая связь поэзий Кибирова с жанровой традицией песни: "В текстах Кибирова неожиданно тонкой лирической материей оборачивается амальгамой популярных напевов и словесных оборотов, которые были не то мыслительным материалом советской ментальность, не то даже самими формами мысли, во всяком случае - плотно утрамбовывали массовое сознание"*247.

Постоянная тема Кибирова - энтропия, распад прежде устойчивых, заскорузлых порядков - не только идеологических и исторических, но и экзистенциальных.

Но "общие места" (так называется один из его сборников) становятся у Кибирова основой индивидуальности. Разлагающиеся частицы, безвкусно перемешавшиеся друг с другом, оседают в личной памяти и сознании, подчиняясь логике породившего их хаоса, т. е. прихотливо, непредсказуемо и, следовательно, абсолютно индивидуально. Личный опыт здесь уникален, потому что в принципе неупорядочен, случайностей. Особенно ярко этот парадокс мироощущения Кибирова предстает в поэме "Сортиры", в которой малосимпатичный образ "мест общего пользования" становится метафорой поэзии и поводом для предельно личных воспоминаний о детстве, о первой любви, об армейских унижениях*251. В то же время лирическое сознание у Кибирова не изолировано в самом себе, а разомкнуто для диалога с другим сознанием, вбирающим в себя те же самые продукты энтропии, составленным из тех же осколков, но собравшихся в иной, тоже уникальный калейдоскопический узор (кстати, именно поэтому любимый жанр Кибирова - послания друзьям): "Дети страшненьких лет забуревшей России, / Фантомасом взращенный помет / в рукавах пиджаков мы портвейн проносили, / пили, ленинский сдавши зачет. / И отцов поносили, Высоцкого пели, / тротуары клешами мели. / И росли на дрожжах, / но взрослеть не взрослели / до сих пор повзрослеть не могли" ("Солнцедар").

Антиромантизм Кибирова проявляется и в том, как он присягает на верность "обывательской", "мещанской" семейной идиллии - трансформируя homo soveticus в homo sentimentalis (если воспользоваться выражением Милана Кундеры):

Будем с тобой голубками с виньетки. Средь клекота злого(цитатник см.)

БИЛЕТ № 5

Повести В. Белова: поэтика, конфликты, герои, художественная философия. (Одна из повестей по выбору студента).

Одной из самых первых ласточек "деревенской прозы" была повесть Василия Белова (р. 1932) "Привычное дело". Явившаяся в свет в начале 1966 года на страницах в ту пору еще малоизвестного журнала "Север" (Петрозаводск), она была перепечатана в "Новом мире" (факт редкостный для журнальной периодики!) и сразу же стала объектом самого пристального внимания критики: ни одно из произведений "деревенской прозы" не обросло таким панцирем односторонних, произвольных интерпретаций, как эта повесть.

"Иван Африканович написан В. Беловым если и с несомненной симпатией, то одновременно и с глубокой горечью", что "Иван Африканович не одна только отрада русской деревни, тем более не гордость ее". Повесть В. Белова поначалу может оглушить своим многоголосьем. В ней "перемешаны" разные речевые и фольклорные жанры: пословицы, поговорки, частушки, молитвы, народные приметы, сказки, деловые бумаги (чего стоит один только "Акт", составленный по случаю поломки самоваров), бухтины, брань. В ней сталкиваются разные речевые стили: и поэтическая речь бабки Евстольи, что сродни народной песне и плачу; и литературная, "книжная" речь безличного повествователя; и казенное, претендующее на державность, слово "густомясого" уполномоченного ("А у вас в колхозе люди, видать, это недопонимают, им свои частнособственнические интересы дороже общественных". Причем автор очень продуманно "оркестровал" стиль повести. Сначала он дал каждому голосу прозвучать чисто, беспримесно: первая глава открывается монологом Ивана Африкановича, в этой же главе обстоятельно излагаются бабьи пересуды по поводу сватовства Мишки Петрова, а вторая глава начинается с развернутого авторского слова. поэтому, когда все эти голоса схлестываются в речи безличного повествователя, они легко узнаются, их "характеры" читателю уже известны.

Так, стиль "бабьих пересудов" сопровождает все пошехонское что есть в героях "Привычного дела. За речевой зоной "бабьих пересудов" стоит пошехонский мирок, мирок, в котором действуют какие-то нелепые, чуждые здравому смыслу законы. Они захватывают не только бытовую сферу. В "пошехонском свете" представлены у Белова и характерные для колхозной деревни методы управления и хозяйствования. или размышления старого Пятака о запретах косить в лесу, где трава все равно "под снег уходит", приобретают черты сказки про пошехонцев. Очень кстати рядом с этими современными сказками оказываются описанные непосредственно повествователем сцены с участием председателя и уполномоченного, который "важно стукал в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки", но более всего нажимал, чтоб "наглядную" (имеется в виду наглядная агитация) сделали к совещанию животноводов. Их диалог дан в откровенно пародийном ключе. Да и вся зона "казенных" голосов, а вместе с ними и "блатной" жаргон Митьки сливаются с зоной "бабьих пересудов". Это все голоса пошехонского мирка.

Горькая и смешная нескладица в современной жизни критикуется самим народом. Именно люди из народа: старик Федор, его приятели Куров и Пятак умеют разглядеть нелепости в окружающем их мире и осмеять их, не прочь они провести и веселый розыгрыш на пошехонский лад (вспомним хотя бы, как Куров перепугал до смерти Еремиху своим требованием платить алименты за бойкого петуха). Наконец, сама мера, позволяющая обнажить дурость, старую и новую, принадлежит народу. Этой мерой выступают у Белова веселые сказки про пошехонцев, которые рассказывает мудрая и сердечная бабка Евстолья.

К речи бабки Евстольи и вообще к стилевому пласту высокой народно-поэтической речи тяготеет и речь центрального персонажа Ивана Африкановича Дрынова. Но именно тяготеет, забиваясь всякого рода стилевой чересполосицей: и искаженным "городским" словом ("малированное блюдо"), и "официальным" словцом ("конфликт"), и веселым сниженным просторечием ("налелькались"). Здесь приведены слова только из первого монолога Ивана Африкановича, когда он, пьяненький, по дороге объясняется с мерином Парменом.

Уже первый монолог Ивана Африкановича написан так, чтоб, вызвав симпатию к герою, вместе с тем и насторожить, сразу дать почувствовать какую-то зыбкость, противоречивость в его характере, намекнуть, что с этим будет связан конфликт повести и все движение сюжета. А противоречивость характера Ивана Африкановича писатель проявляет не только через внутреннюю "разностильность" его монолога, но и через сопоставление "разностильных" его монологов. Так, второй монолог героя в отличие от первого начисто лишен сниженно-комического колорита, нет в нем подчеркнуто "чужих" слов, повествование наполняется поэтическим, по-настоящему трогательным звучанием. Родной, ближний мир в "Привычном деле" не весь и не целиком поэтически прекрасен. Да, есть в нем и неумирающий родничок, есть и утор, с которого открывается краса родных мест, но есть там и Черная речка, и жидкая земля, где "лежали и гнили упавшие деревья, скользкие, обросшие мхом", есть там и вовсе "мертвое, гиблое место", где разбойничал когда-то лесной пожар. Эти тревожно-тягостные образы ближнего мира тоже преломляют в себе духовный мир главного героя и открывают в нем не только поэтическое мироотношение, но и нечто иное.

Что же на самом деле воплощено в устройстве художественного мира повести Белова?

Отвечая на этот вопрос, в первую очередь отметим, что родной, ближний мир введен в "Привычном деле" в просторы мироздания: он окружен бескрайними далями неба и земли, точнее - "понятной земли" и - "бездонного неба". Собственно, "понятная земля" - это и есть тот самый родной, ближний мир, в котором живут герои Белова. А "бездонное небо" выводит в просторы бытия, законы которого действуют и на "понятной земле" Ивана Африкановича. Но вся беда героя в том и состоит, что ой боится смотреть в небо, что он страшится раздумий о законах жизни и смысле своего, человеческого существования. Человек, не соотносящий свою жизнь, свой родной мир с "небом", и на самой земле живет непрочно, неуверенно. Ивану Африкановичу только кажется, что земля ему понятна. На самом же деле он до поры до времени "блукает" по ней. И рассказ о том, как Иван Африканович заблудился в родных-то местах, "где каждое дерево вызнато-перевызнато", как он попал в чужой лес, в болото, в гарь, приобретает символическое значение. Так вершится суд над душой, хоть и доброй, и поэтически чуткой, но не возвысившейся до самосознания. Герой сам вершит этот суд, и в ситуацию суда он поставлен жестокой логикой собственных стихийных метаний и ошибок.

Лишь заблудившись среди глухих мест родного мира, Иван Африканович заставляет себя взглянуть на ночное небо. И лишь тогда видит он звездочку. ежели так, ежели ни в ту, ни в другую сторону ничего, так пошто родиться-то было?

Иван Африканович все-таки додумывет этот мучительный вопрос, ответ он находит в осознании неостановимого хода жизни, ее нескончаемость, преемственности рода людского. И в этот миг кончаются блуждания по "чужому лесу": "Земля под ногами Ивана Африкановича будто развернулась и встала на свое место: теперь он знал, куда надо идти".

Вот лишь когда пришел Иван Африканович к миропониманию. В сущности, весь сюжет "Привычного дела" представляет собой драматическую историю личности, горько расплачивающейся за "нутряное" существование, за зыбкость своей жизненной позиции и лишь ценой страшных, невозвратимых утрат возвышающейся к миропониманию.

Движение самосознания Ивана Африкановича, эта стержневая линия сюжета, преломляется в стилевой перестройке его голоса и - что особенно показательно - в изменении отношений между речевыми зонами героя и автора (безличного повествователя).

Быт и мечта. По рассказам Ю.Буйды «Фарфоровые ноги» и Т.Толстой «Факир»

Уроки калининградских учителей

Представляем уроки учителей Калининграда. Все они посещают лабораторию «Вуз - школа», пятнадцать лет назад организованную Л.Г. Максидоновой, преподавателем методики Калининградского госуниверситета. С той поры лаборатория активно работала, только за последние годы было написано и издано восемь книг-конспектов уроков для учителей литературы. Недавно Лия Георгиевна ушла из жизни, но её ученики продолжают работать. Плоды трудов калининградских словесников перед вами.

Я ИДУ НА УРОК

Людмила Соколова,
лицей № 49

Быт и мечта

По рассказам Ю.Буйды «Фарфоровые ноги» и Т.Толстой «Факир»

Учитель. Наш сегодняшний урок посвящён анализу двух рассказов современных российских авторов. Какие у нас основания объединить эти произведения на одном уроке?

Главные героини - женщины, есть пара героев-“волшебников”, рассказы посвящены одной проблеме: как уживаются в жизни человека быт и мечта, реальность и фантазия.

Запишите тему урока. Исходя из темы, постараемся понять, какова идея рассказов, и решить, солидарны ли авторы во взглядах на общую проблему.

Первая учебная ситуация. Работа с текстами рассказов

В судьбах каких героев, а точнее, героинь, наиболее ярко реализована эта проблематика?

В образах Гали и Лизы Столетовой.

Почему именно в них?

Женщина ближе к быту и мечтать тоже свойственно прежде всего женщине.

Поговорим о героинях.

Какие события в жизни героинь, с их точки зрения, можно считать главными, значимыми? Почему?

В жизни Гали - визиты к Филину, потому что это возможность оторваться от опостылевшего быта, побывать в атмосфере искусства, музыки, поговорить с интересными людьми, вообще, побывать в сказке.

Обратите внимание на то, как изменяется реальность. Найдите в тексте подтверждение того, что действительность преображается.

В жизни Лизы - это день, когда она впервые надела фарфоровые туфельки. Затем ежегодно День свадьбы, когда она “легко и свободно надевала всё те же фарфоровые туфли на свои жёлтые, безнадёжно ороговевшие ступни 38 размера”, потому что в её жизни произошло настоящее чудо, и раз в год оно повторяется.

Вторая учебная ситуация. Эксперимент

Учитель. Если в судьбах героинь есть сходные эпизоды, точки соприкосновения, давайте попробуем поменять их местами: “переселим” Лизу Столетову в рассказ «Факир» и пофантазируем, как она поступит в ситуации Гали; представим, что Галя стала героиней рассказа Ю.Буйды.

Ученики предлагают свои варианты.

Что произойдёт, если поменять героинь местами? Приведёт ли это к неизбежному изменению сюжета?

Несмотря на схожесть ситуаций, сами героини очень разные, они по-разному смотрят на мир, руководствуются разными принципами, поэтому изменение сюжета неизбежно.

Третья учебная ситуация. Беседа

Чего Галя хочет больше всего на свете? К чему стремится?

Она стремится к лучшей жизни, хочет переехать с окраины в центр, общаться с интересными людьми, то есть поменять своё серое, постылое существование на более яркое, значимое.

Что она предпринимала, чтобы осуществить свою мечту?

Попытку обмена, визиты к Филину, приглашение барда.

Мы видим, что она натура деятельная, активная.

Что мы знаем о её семье? У неё есть муж и дочь. Любит ли она их?

В семье Гали угасающие, опостылевшие отношения, скрытое раздражение.

Какое чувство Галя испытывает к Филину?

Неоднозначное: с одной стороны, зависть, осознание несправедливости мироустройства; с другой, восхищение, обожание, преклонение.

Как изменилось отношение Гали к Филину, когда она узнала о нём правду?

Прошли восхищение и зависть, появилось раздражение.

Филин перестал быть её мечтой: оказалось, что он такой же, как и Галя с Юрой, тоже мечтает о красивой жизни и поэтому придумывает её.

Как изображена героиня? Какие художественные приёмы использует автор для характеристики Гали? Приведите примеры.

Какой предстаёт перед нами Лиза Столетова?

“Невзрачная девушка в стареньком ситцевом платьице”.

Какое начало преобладает в образе Лизы?

Естественность, простота, бесхитростность.

С помощью каких художественных приёмов автор создаёт образ Лизы?

С помощью приёма художественной детали: “...Ноги в рублёвых босоножках, из которых торчали пальцы с траурной каймой под ногтями, безыскусно обкусанными при помощи портняжных ножниц”.

Что подчёркивает эта деталь?

То, что героиня не старается себя приукрасить, она такая, какая есть, обратить внимание на слово “безыскусно”, ключевое в характеристике героини.

Какую героиню напоминает вам Лиза Столетова и сам сюжет рассказа?

Золушку и сказку о ней.

Учитель. Это не случайное совпадение, а часто встречающийся в современной литературе приём - интертекст. Обратимся к карточке 1.

Карточка 1

Интертекст - способ построения художественного текста, состоящий в том, что текст состоит из цитат и реминисценций к другим текстам. Что касается цитаты, то она перестаёт в поэтике интертекста играть роль простой дополнительной информации, отсылки к другому тексту, цитата становится залогом самовозрастающего смысла текста (Руднев Ф. Словарь культуры ХХ века).

Открывается возможность вложить в лаконичную форму максимум смысла (обратите внимание на разные объёмы текстов), “цитата становится залогом самовозрастающего смысла текста”, потому что образ, к которому отсылает нас автор, уже наполнен смыслом. Если Лиза - Золушка, то она какая? Кроткая, работящая, добрая и тому подобное.

Почему Лиза смогла надеть туфельки? Что произошло в этот момент?

Произошло чудо.

Почему это случилось именно с Лизой, а не с Ниной Лагуновой, признанной красавицей?

“Обыкновенное чудо” - это награда за доброту, искренность, естественность.

Обратите внимание на название рассказа: почему он называется не «Фарфоровые туфельки», а «Фарфоровые ноги»?

Туфельки героиня получила в дар, а ноги - часть её самой; значит, именно собственные качества героини, а не неожиданный счастливый случай служат залогом её будущего счастья.

А почему не исполнились мечты Гали?

Галя, в отличие от Лизы, не стремилась к настоящему, подлинному: для неё важен лишь внешний блеск, мишура, она не способна по-настоящему любить, наслаждаться искусством. Вспомните эпизод в Большом театре. Именно поэтому “кто-то безымянный, равнодушный, как судьба, распорядился…” отказать ей в исполнении мечты.

Учитель. Сформулируйте, в каких отношениях находятся категории “быт” и “мечта” в рассказах, и каковы идеи рассказов. Будем работать по вариантам.

I вариант. Работаем с текстом рассказа Ю.Буйды «Фарфоровые ноги».

Почему рассказ не заканчивается свадьбой героини? Почему автор подчёркивает, что жизнь Лизы сложилась вполне обыкновенно, заурядно?

По Буйде, счастье не в том, чтобы быть богатым и жить в роскошной квартире в центре, а в том, чтобы быть любимым и любить, быть в гармонии с собой и с миром. Конфликта быта и мечты можно избежать, потому что жизнь - это не только то, что с нами происходит в реальности, а то, как мы к ней относимся. Если мы искренни, умеем по-настоящему любить, радоваться жизни, мечтать, то на этом пути ожидает нас подлинное счастье, а может быть, даже чудо.

II вариант. Работаем с текстом рассказа «Факир». Сравниваем описание окраины в начале рассказа и в конце.

В начале рассказа, когда героиня мечтала о жизни в центре, окраина представлялась ей страшной. В конце, когда мечта разрушена, действительность уже не кажется героине ужасной, окраина - это её дом, её жизнь, нужно ценить то, что есть. Быт и мечта, по Толстой, антагонисты: если всё время предаваться бесплодным мечтам, выдуманным чувствам, жизнь пройдёт мимо тебя. Надо жить настоящим в широком смысле слова: ценить то, что у тебя есть, не растрачивать себя на показные чувства.

В главном совпадают: оба утверждают, что надо жить подлинным, быть искренним; только когда ты в гармонии с миром и с собой, могут исполниться мечты и произойти чудо. Показные чувства не вознаграждаются.

Это объясняется разными личностями самих авторов, разными эстетическими позициями, а также тем, что авторы идут разными путями: Буйда показывает, как надо жить, его рассказ проникнут романтическим пафосом; Толстая выбирает доказательство от противного, у неё в рассказе пафос иронический.

Учитель. Подтверждаются ли ваши предварительные выводы в ходе работы над карточкой 2?

Карточка 2

Мне интересны люди “с отшиба”, то есть к которым мы, как правило, глухи, кого мы воспринимаем как нелепых, не в силах расслышать их речей, не в силах разглядеть их боли. Они уходят из жизни, мало что поняв, часто недополучив чего-то важного, уходя, недоумевают как дети: праздник окончен, а где же подарки? А подарком и была жизнь, да и сами они были подарком, но никто им этого не объяснил.

Татьяна Толстая

Мои рассказы и романы посвящены таким консервативным темам, как честь, достоинство, мужество человека, родина, Бог, смерть…

Идеал у нас может быть только один - “положительно прекрасный человек”, цель - его благо, средство - свобода… Ошибаются те, кто считает, что сначала нужно понять смысл жизни, а уж потом решать, стоит ли ради этого смысла жить. Это самоубийство. “Полюби жизнь прежде смысла её”, - говорит Достоевский, и эта формула вполне соотносима с жизнью не только отдельной личности, но и с жизнью общества и государства.

Юрий Буйда

Учитель. Услышав голоса самих авторов, делаем вывод, что Буйда исходит из возрожденческого идеала “положительно прекрасного человека”, а Толстой ближе “маленький человек”. Но несмотря на то, что у Буйды взгляд романтика, а у Толстой - прагматика, оба автора, несомненно, любят своих героев. Обратите внимание на то, каким разным может быть гуманизм!

Поскольку на уроке рассматривается только “женская” линия обоих рассказов, то домашнее задание может быть предложено такое: какие ещё пересечения есть в этих рассказах; найдите примеры использовании интертекста в рассказе «Факир».

Использованная литература

1 Буйда Ю. Прусская невеста. М.: НЛО, 1998.

2 Толстая Т. Река Оккеррвиль. М.: ЭКСМО, 2002.

3 Белокурова С.П., Друговейко С.В. Русская литература: конец ХХ века. СПб.: Паритет, 2001.

Имя главного героя в рассказе Татьяны Толстой “Факир” отсылает нас к описанию птицы филин, которая является разновидностью совы, имеет размах крыльев до двух метров. Окраска птиц колеблется от темно-рыжей до золотисто-охристой, с резкими продольными черными пестринами, на боках и брюхе темный поперечный рисунок.

Описание внешности главного героя-рассказчика историй Филина немного напоминает эту птицу: “Таков Филин. Сядет в кресло, покачивая туфлей, пальцы сложит домиком, брови дегтярные, прекрасные анатолийские глаза – как сажа, бородка сухая, серебряная, с шорохом, только у рта черно – словно уголь ел*”. Шорох бороды Филина можно условно назвать шумом крыльев птицы при полете, а причудливую “черноту” вокруг рта – “пестриной”. Также написано об этой птице, что филин – интересный пример того, как птица может приспособляться к различным условиям существования, так как, хотя мы и не можем до конца доверять характеристике, которую Филин получает в этом тексте, все же об этом можно судить из размышлений его гостей, Гали и Юры о том, как меняется название слоеных пирожков на тарталетки. Он приспосабливается к новой публике, является хорошим организатором. Также важно помнить, что Филин живет не в своей квартире и при этом чувствует себя как дома, принимает гостей, делает перестановки и т.д.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также к этому можно добавить, что филины очень похожи на огромных ушастых сов и что последних отличают от них только мелкие размеры. Таким образом, можно указать на противоречие в образе главного героя. Оно заключается в том, что сам хозяин роскошной квартиры в центре Москвы был небольшим, что указывает на еще одну двойственность. Его постоянно принимают не за того, кем он является на самом деле. Также и в данном случае: называя себя Филином, он, вполне возможно, более похож на сову.

Из этой зоологической характеристики можно также сделать заключение. Совы в древности считались символом мудрости, Толстая не могла об этом не знать. То есть мы получаем амбивалентный взгляд самого автора на главного героя рассказа. Сам Филин рассказывает курьезные истории, которым никто не верит, но, тем не менее, этот герой, единственный из всех, воплощает мудрость.

Хорошо известно отношение к филину хищных птиц и воробьиных в дневное время. Ведут себя они по-разному: вороны, обычно заметив филина на отдыхе, кружатся с криком над ним; сороки с тревожным стрекотом снуют поблизости, возможно рассчитывая поживиться остатками его трапезы; хищники, за исключением коршунов и специализированных падальщиков, пикируя, проносятся рядом; мелкие воробьиные интенсивно окрикивают его, держась на минимальной дистанции, а если филин, потеряв терпение, перелетает, следуют за ним*.

* http: //winter-birds.narod.ru/bubo_bubo.htm

Таким образом получается, что филины собирают возле себя многих по-разному настроенных по отношению к нему птиц. То же мы видим и в рассказе. В тексте даже есть фраза, отсылающая к возможность уподобления Гали и Юры пернатым: “... кому велено чирикать, не мурлыкайте. Кому велено мурлыкать, не чирикайте*”. Во время последнего разговора Гали и Филина у него дома Галя пытается высказать Филину все, что могло бы тем или иным образом его задеть или оскорбить по ее мнению. В этой сцене Филин называет ее Галочкой, присваивая ей название одного из видов птиц.

Усиливает сходство с зоологическим описанием отношения к филину других птиц то, что Галя пришла к нему днем, в то время, когда он привык отдыхать. Филины проявляют активность в сумеречное и ночное время и особенно уязвимы днем во время отдыха.

*Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 211.

В тексте рассказа внимание уделяется также одежде Филина, что немаловажно, так как его можно увидеть в домашнем бархатном пиджаке или в малиновом халате с кистями, что придает ему сходство с русским барином-помещиком, характерным для русской литературы XIX века. Это сходство становится еще большим, если обратить внимание на перстень на маленькой руке Филина. Это перстень по виду старинный и редкий.

Важными в данном случае являются восточные атрибуты наряда героя, что будет видно в дальнейшем. В тексте упоминаются малиновый халат с кистями и серебряные янычарские тапки с загнутыми носами. Эти восточные мотивы в одежде Филина будут иметь очень большое значение в ходе анализа.

Также стоит обратить внимание на то, что дизайнеры называют бархат воплощением соблазна, что этот дорогой материал, что бы из него ни шили, всегда олицетворяет роскошь и уют. Таким образом, становится понятным, почему Толстая одевает Филина в пиджак именно из этой ткани, при этом называя его домашним. Это еще один из способов создать атмосферу роскоши, окружающую героя. При этом не стоит забывать о том, что апартаменты Филина описываются в рассказе всего один раз, в связи с перестановкой, но конкретного представления о квартире полярника, занимаемой Филином, мы не получаем.

К тому стоит вспомнить, что бархат – это материал королей, особ королевской крови. Ранее носить его могли только короли и первосвященники, потом аристократы и лишь потом купечество. При этом не следует забывать о том, что отрезы бархата передавались по наследству, поэтому бархат всегда был символом не только достатка, но еще и преемственности, исторической памяти.

В связи с этим можно говорить об историях, рассказываемых Филином, главными героями которых являются исторические лица, исторические события или предметы так или иначе связанные с историей. Также следует обратить внимание на то, что все предметы, окружающие Филина и предметы, описываемые им, являются предметами роскоши. В описания попадает монета Антиоха VI, дымчатые топазы, веджвудский фарфор, известные кондитерская и ресторан.

В связи с одеждой Филина хочется упомянуть еще несколько небезынтересных фактов. Первые так называемые “курительные” пиджаки, которые британские джентльмены надевали, чтобы насладиться сигарой в обществе друг друга, не оскорбляя дам запахом табачного дыма, были бархатные. По правилам этикета мужчины удалялись вместе с хозяином дома к нему в кабинет и вели беседы. Это были своеобразные обсуждения “закрытого типа”, так как дамы сюда не допускались.

Далее следует упомянуть группу Beatles. В шестидесятые годы XX века, то есть примерно в тот период, к которому условно можно отнести время повествования, бархатный пиджак был символом свободомыслия и продвинутости.

Таким образом, образ Филина обретает новые прочтения. Во-первых, этот человек следует моде, воплощает свободомыслие, свободу от предрассудков и стереотипов, в отличие от людей, его окружающих, которые в ланом случае обращают внимание только на внешнюю, материальную сторону, забывая о внутреннем, о значении, о скрытых смыслах.

Во-вторых, история бархата как материала указывает нам на связь со священнослужителями, а само название “Факир” отсылает к религиозным мотивам. Дело в том, что факирами называли в России всех фокусников, приходящих с Востока, что придает Филину сходство с уличным шарлатаном. Но в переводе с арабского “факир” означает “нищий” и относится к монахам, ведущим аскетический образ жизни. Таким образом, опять очевидное противопоставление богатства и бедности материальной. Противопоставления материала, призванного олицетворять роскошь и прозвища “факир”, которое можно отнести в рассказе только к Филину.

В то же время, искусство факиров основывалось на умении управлять скрытой психической энергией, что позволяет объяснить власть Филина над его гостями. Однако, в этом случае не следует забывать о том, что мотивами общения с Филином было для его гостей ощущение избранности, желание оказаться в элитном доме, пообщаться с владельцем квартиры в центре Москвы, что является для этих героев роскошью.

Можно также предположить, что образ Филина связан с фигурой знаменитого Дмитрия Ивановича Лонго, родившегося в России в 1888 году и ставшего впоследствии факиром европейского происхождения по имени Лон-Го.

Этот человек отличался не только выдающимся мастерством, артистизмом, мудростью (сравнение Филина с совой, символом мудрости), но и глубоким проникновением в сокровищницу восточной культуры. Здесь важно указание на то, что Лонго был тончайшим знатоком антиквариата и ювелирного мастерства. Здесь можно указать на описание перстня Филина, о котором говорится, что его невозможно купить везде, дается предположение о его высокой цене и необычном происхождении, возможно его находке во время раскопок*. Таким образом, есть отсылка к увлечению антиквариатом и произведениям ювелирного искусства. Здесь стоит упомянуть также сервиз веджвудского фарфора.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С. 196.

Также известно, что Дмитрий Лонго, именовавшийся в афишах Димитриусом Лон-Го, обставлял свои выступления как истинный артист. Он стремился к тому, чтобы его представление было преподнесено в форме спектакля. Лон-Го менял красочные халаты (малиновый халат с кистями, принадлежащий Филину). Он продумывал малейшие детали: костюм, музыку, оформление.

Обращает на себя внимание сцена “смотрин” новой пассии Филина, действительно очень эффектно им обставленная. Аллочка появляется из-за зеленой занавеси, в то время как с потолка льется музыка, непонятно откуда берущаяся.

Таким образом, в тексте есть скрытое сравнения Филина с талантливым артистом, то есть не просто творцом, но и человеком искусства. Упоминание в связи с этим одежды первосвященников помогает создать также иллюзию возникновения новой религии, во главе которой стоит Филин. В своем бархатном пиджаке он становится первосвященником, в малиновом халате дервишем.

Дмитрий Лонго, к которому по нашему мнению, восходит образ Филина, также увлекался литературой, что находит отражение в тексте в сцене последней встречи Гали с Филином. Здесь они ведут разговор о Гете и его неудачном сватовстве. В этой сцене Филин указывает на книгу Эккермана “Разговоры с Гете”, описывая неудавшееся якобы сватовство великого мастера.

Филин любит необычные и редкие вещи. Например, у него на руке вместо перстня может быть одета оправленная монета Антиоха, на которой стоит 169 год эры Селевкидов, что соответствует приблизительно 144 – 143 годам до нашей эры.

Также в тексте упоминается веджвудский фарфор, считающийся одним из лучших в мире. В тексте описывается синий фарфор с белым рисунком, что должно соответствовать одному из главных изобретений Веджвуда после его объединения с Томасом Уилдоном – это так называемый яшмовый фарфор или джаспер, соединявший в себе прозрачность и легкость, воздушность с удивительной прочностью. Посуду из джаспера чаще всего окрашивали в бледно-голубой (что наиболее близко соответствует тексту рассказа), светло-зеленый, сиреневый и черный цвета. Как правило, ее украшали белыми рисунками и рельефами в классическом стиле.

Таким образом, становится ясным механизм сочинения Филином своих историй. Он берет за основу действительный факт и либо гиперболизирует какой-то признак предмета или лица, о котором он ведет речь, либо добавляет от себя событие, которого случится не могло, что является выдумкой, фантастикой или фарсом.

Технология образования подобных историй должна быть понятна только очень образованным и развитым из его собеседников-гостей, так как суметь сопоставить факты, события и качества многих предметов, о которых Филин ведет речь, подчас очень сложно.

Например, в данном случае, речь идет о сервизе, уцелевшем во время авиакатастрофы. Рассказывая историю сервиза, Филин гиперболизирует одно из свойств джаспера – прочность.

Прототипом главной героини его истории о знаменитой балерине Ольге Иеронимовне Дольцевой-Еланской послужила Матильда Феликсовна Кшесинская. Настоящая ее фамилия Кржесинская, за ней действительно ухаживал Николай II, будучи еще великим князем и до помолвки с Алисой Гессенской. В 1921 году в Каннах Кшесинская вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича. Впоследствии ее сыну Владимиру Андреевичу и ей самой был присвоен титул светлейших князя и княгини Романовских-Красинских. Возможно, эта двойная фамилия, которую Кшесинская носила уже в почтенном возрасте, является прототипом фамилии-псевдонима балерины из истории Филина. Таким образом, можно датировать события, происходящие в тексте рассказа не позднее 1971 года, так как в 1971 году Кшесинская скончалась.

История о дуэли Пушкина и тарталетках также основана на реальных фактах. После открытия в начале 1800-х годов кондитерской Вольфа и Беранже на Невском проспекте, 18, Пушкин бывал здесь. Ресторан “Яр”, о котором Филин упоминает в этой истории, был открыт в 1826 году. Александр Сергеевич Пушкин посещал и этот ресторан. Также он заезжал в кондитерскую Вольфа и Беранже в день дуэли, 27 января 1837 года, здесь он встретился со своим секундантом Данзасом по пути к месту дуэли.

Последние две истории, рассказанные Филином Гале также в чем-то правдивы. Истрия о полярнике, сдававшем ему квартиру имеет основания. Врач, названный Филном единственным, кто мог бы спасти уши полярника, действительно существовал. Это лицо историческое. Илизаров Гавриил Абрамович – советский хирург-ортопед. В 1951 году создал аппарат, позволивший разработать новый метод компрессионно-дистракционного остеосинтеза – замещения дефектов трубчатых костей путем удлинения одного из отломков. Метод был изобретен в 1967 году. Благодаря этому методу удается восстанавливать недостающие части конечностей, включая стопу, части кисти, а также удлинять конечность.

В данном случае действительности не соответствует то, что у полярника якобы были отморожены и отвалились уши, то есть та часть тела, которая не может быть восстановлена путем удлинения трубчатой кости.

Однако, эта история позволяет нам вернуться к датировке событий. Таким образом, если принимать во внимание дату изобретения метода восстановления поврежденных конечностей, можно говорить о том, что действие рассказа происходит между 1967 и 1971 годами.

Последняя история, рассказанная Филином – история, случившаяся якобы с Гете (об имени ее главного действующего лица Галя догадывается самостоятельно, что будет важно впоследствии). Речь идет о Гете и его молодой возлюбленной Ульрике фон Левецов. Однако Филин ошибается в факте отказа невесты. Сватом Гете, которому на тот момент было 74 года, был герцог Карл-Август, который разрешил сомнения матери Ульрики, фрау фон Левецов, относительно этого брака. Карл-Август пообещал подарить чете дом напротив его великогерцогского дворца и назначить Ульрике значительную пенсию, если она овдовеет. Согласие было дано при условии годичной отсрочки. Помолвка с Ульрикой впоследствии расстроилась. Фрейлен фон Левецов так никогда и не вышла замуж.

Однако интересно то, что Галя и Юра, которых читатель воспринимает как людей далеких от культурной жизни, знают о таких тонких вещах, о которых говорит им Филин. При произнесении им имени Ульрики при последней встрече Галя сама догадывается, что он говорит о Гете. Таким образом, все главные герои амбивалентны и наделены прямо противоположными чертами одновременно.

Например, в описании Галиного посещения Большого театра мы видим моменты, когда героиня представляет балерин, уезжающих после спектакля домой, ее совершенно не волнует то, что происходит на сцене. Она старается увидеть их лица, представить их не на сцене, а в обыденной, повседневной жизни. В этот момент она кажется очень далеким от искусства человеком. Но, комментируя путь балерин домой после спектакля и представляя их на окраине города, где живет она, Галя использует искусствоведческий термин “фуэте”, который обозначает виртуозное вращение на пуантах, во многих балетах являющееся кульминацией коды, в том числе и в балете “Лебединое озеро”, который смотрела Галя.

Из всего вышесказанного следует вывод о том, что несмотря на описание жилища Гали и Юры и квартиры Филина, их одежды, манер и т. д. не стоит сразу делать вывод о том, что Галя и Юра простые обыватели. Они достаточно образованные люди, достаточно начитанные.

В этом рассказе все двойственно. Все впечатления после прочтения рассказа расходятся на два полюса. Здесь невозможно определить, кто хороший, а кто плохой, кто был прав, а кто виноват.

В этом тексте также есть характерные “змеиные” мотивы. Они возникают в тексте в связи с образами двух женщин: одной из пассий Филина и Галей. В данном случае, эти упоминания, на наш взгляд, служат для снижения образа главного героя рассказа, так как низводят его мастерство до уровня простого балаганного фокуса заклинателя змей, что является только первым поверхностным впечатлением, так как выше было показано, что мастерство Филина восходит к древним религиозным и философским учениям дервишей.

Отдельного упоминания заслуживают образы упоминаемых в тексте животных и птиц. Так как автор пользуется приемом несобственно-прямой речи, здесь можно предположить, что повествование ведется от лица Гали. Важным становится упоминание волка и его описание: “... несчастный волк, - он выходит на бугор в своем жестком шерстяном пальтишке, пахнет можжевельником и кровью, дикостью, бедой, хмуро, с отвращением смотрит в слепые ветреные дали, снежные катыши набились между желтых потрескавшихся ногтей, и зубы стиснуты в печали, и мерзлая слеза вонючей бусиной висит на шерстяной щеке, и всякий-то ему враг, и всякий-то убийца...”*. В данном случае можно заметить, что части тела волка имеют не зоологические названия, а относящиеся к человеку. Например, клыки названы зубами, когти ногтями, даже шерсть названа шерстяным пальто.

* Т. Толстая. Факир// Толстая Т. Река Оккервиль. М.: Эксмо, 2006. С 207.

Важно указать также на то, что этот волк, описываемый главной героиней, живет за окружной дорогой, то есть, можно сказать, совсем недалеко от Гали и Юры. И вот Галя иногда представляет, что им с мужем осталось совсем немного, чтобы дойти до такого животного состояния. Таким образом, район проживания играет для главных героев значительную роль. Достоинства человека оцениваются по месту его жительства. Галле кажется, что если бы она жила в такой квартире, как Филин, она была бы более интеллигентна, образованна, могла бы принимать гостей и не краснеть при этом, стала бы более интересным собеседником.

Так, мы видим в тексте еще одно противопоставление духовного и материального.

Также интересно обилие сравнений с животными. Сравниваются с ними не только Филин, но и Галя с Юрой. Джулька, собака Гали и Юры, “подпевает” барду Власову, приглашенному в гости.

Персонажи, оказывающиеся в гостях у Филина, беседами с которыми он как будто “угощал” своих гостей, очень интересны.

Бард Власов, певший в гостях у Филина песню “Друзья” бы приглашен Галей на домашний концерт. Обитатели окружной дороги купили торт “Полено”, пригласили своих знакомых. Бард пел хриплым голосом. Сами тексты его песен напоминают ранние песни Владимира Высоцкого, который тоже не мог отказать людям, приглашавшим его к себе домой.

Песня со словами “... тетя Мотя, ваши плечи, ваши перси и ланиты, как у Нади Команечи, физкультурою развиты” напоминает песню Высоцкого “Бал-маскарад”. Там также встречается упоминание знаменитой артистки, актрисы Марины Влади. С ней сравнивается другая девушка. Так же, как некая тетя Мотя сравнивается с Команечи, знаменитой румынской гимнасткой, эмигрировавшей в США.

Также Толстая выводит в тексте чревовещателя Валтасарова. Его фамилия связана с библейскими мотивами, с именем Валтасара, царя халдейского, устроившего пир перед нападением персов.